Линдон Ларуш - МЕСТО РОССИИ В МИРОВОЙ ИСТОРИИ Страница 13

Проблема лучших работ по экономике в Советской России состояла в том, что они оставались в стенах интеллектуальной тюрьмы под названием «то, что можно вывести математически на доске при помощи средств, согласующихся с нынешними понятиями общепринятой классной математики», короче, в плену ошибочного положения о том, что «товары производятся товарами», замаскированного под личиной математического формализма. Одним словом, они были беззащитны перед разлагающим влиянием британского «системного анализа», проводившегося через Лаксенберг.

Однако по ту сторону тюремных стен — по ту сторону академической кабинетной шарады, именуемой «математической физикой», — лежит экспериментальная физика. Совершающий открытия дерзкий ум, — как только он отказывается от той защиты, которую предоставляют ему нормы его естественного поведения в творческой познавательной сфере, представленной метафорами экспериментальной физики, — вынужден скрываться под чужой маской. Облаченный в академическую тюремную робу математического формализма, он выходит к доске лекционного зала и лжет, — математически, конечно, — о том, как в действительности были сделаны открытия, о которых он рассказывает. Но, прислушиваясь к совершенным образцам российской науки, так сказать, «между швов» единообразной «математико-физической» академическо-тюремной одежды можно услышать отзвуки той самой гениальности, которую практически все официально признанные историки современной науки пытаются выхолостить из революционных работ и Д.И.Менделеева, Вильгельма Вебера, Б.Римана, К.Гаусса и других.

Отсюда — важность научной традиции Лейбница-Гаусса-Римана для тех российских ученых, которые заложили основы советской науки до происшедшего в 1966-72 гг. во всем мире «сдвига культурной парадигмы» в сторону «нью-эйджевского» сумасшествия — «постиндустриального» утопизма{16}.

Место непосредственно анализируемой нами ситуации в России будет определено надлежащим образом, если мы рассмотрим тот же феномен более широко. Какими бы суровыми ни были условия в современных европейских политических системах до того, как тридцать лет назад началось культурное падение, эти условия были райскими по сравнению с культурной ситуацией доисторического человека, живущего словно «иеху» из «Приключений Гулливера», при потенциальной относительной плотности населения, не превышающей нескольких миллионов человек на всей планете[51]. По степени проявления стремления к творческому познанию, свойственного человеческой сущности, любая форма цивилизации нашего века, даже нацистская Германия, была относительным раем. В действительности, на фоне того злобно-иррационалистического, экзистенциалистского умонастроения, той истерической ментальности геноцида, ментальности «нулевого роста», которая стала свирепствовать в течение последних тридцати лет деградации «культурной парадигмы» во всем мире, условия сталинского режима зачастую были не столь удушающими, в частности, для проявления творческого научного поиска, чем в сегодняшних России и США!

Оглядываясь на пройденную «длинную волну» исторического развития, можно сказать, что творческий дух, присущий человеческому индивиду, всегда отыщет щели в тюремной стене любой социальной системы, открыв путь к спасению, на котором истинная сущность человека может найти себе относительно достойный способ выражения. Трещиной в стене всегда была метафора, которая является характерной чертой всех великих классических форм пластического и прочего искусства. Та же творческая функция метафоры, которую мы обнаруживаем у Эсхила, Платона, Леонардо да Винчи, Рафаэля Санти, Рембрандта, Шекспира и Фридриха Шиллера, характерна и для прогресса физической науки, примером чему является римановское понятие о прогрессивном многообразии многообразий. Неразработанные музыкальные формы выражения, встроенные в канву народной песни, были обнаружены Гайдном, Бетховеном и особенно Брамсом[52]; ученик же Брам-са, Антонин Дворжак, при содействии Гарри Бурлея, открыл ту же искру творческого гения, сбереженную поколениями африканских рабов, в спиричуэлс американских негров.

Не рассматривая здесь общеизвестные неблагоприятные факторы, отметим, что ключевой внутренней проблемой советской политической экономии была, как называли ее некоторые советские политики, «крестьянская проблема». В советской экономической литературе много говорилось о губительных «узких местах», которые можно было в основном отнести к этой «крестьянской проблеме».

Несмотря на то, что Россия предприняла первые шаги к освобождению своих крепостных еще при Петре I по рекомендации Г.Лейбница, эти меры были пересмотрены в течение XVIII века. Условия жизни еще более ухудшились в период правления обезумевшего, отягощенного комплексом вины Александра I, вернувшегося с меттерниховского Венского (сексуального) конгресса, где императоры, короли и прочая знать заражались венерическими болезнями от меттерниховских «ласточек», за чем пристально наблюдала, тщательно документируя, тайная полиция канцлера Меттерниха. Только когда британская так называемая «крымская война» толкнула Александра II на подъем российского патриотического духа против зверской феодальной реакции, навязанной зависимыми от британцев предшественниками Александра, и лишь тогда, когда Александр II снова нашел союзника России в лице Соединенных Штатов, институты крепостничества были повержены и силами таких патриотов, как Д.И.Менделеев и граф С.Ю.Витте началась великая индустриализация России. Из того населения России. Из того населения России, которое было затронуто столыпинской пародией на виттевскую программу индустриализации, огромную массу составляли те, кто до того веками жил в состоянии страшной феодальной отсталости, однажды удачно названной Карлом Марксом «идиотизмом деревенской жизни», в состоянии, в котором человеческая сущность российских крестьян издавна подавлялась в соответствии с порочной традицией имперского Кодекса Диоклетиана.

Как и все общества, поднимающиеся из тьмы долгого мрачного средневековья, Россия вошла в современный мир, поначалу спотыкаясь, в виде «двуслойного» общества. Она вышла из привычной культурной традиции, в которой институты, присущие феодализму, систематически способствовали утверждению структуры всех учреждений российского феодального порядка, удерживая каждую группу населения в предписанной ей роли, согласно предписаниям Диоклетиана и согласно той имперской традиции, которой следовала Византия, тем самым погубив себя. Политические трудности В.И.Вернадского при царизме и в определенные периоды советского правления подтверждают это. Он был не столько диссидентом советской системы, сколько диссидентом в системе унаследованной российской культурной отсталости. Тем самым он представляет тот тип моральности, который отличает истинную творческую научную ментальность: ему ненавистно то, что подавляет творческий потенциал человеческого индивида.

Чтобы как американскому, так и российскому читателю стало понятней: родись автор этих строк в 1922 году в Советской России, а не в американском городке, и доживи он в этих условиях до возраста выбора, он, с его неприятием жестокости, связанной с американским аналогом «крестьянской проблемы» в 20-еB30-е годы, вынужден был бы подыскать себе достойное личное убежище в научной профессии.

Делая подобное предположение, автор этих строк уточняет, в чем состоит приблизительная аналогия с его опытом. В его детстве и юности почти все поколение его родителей, учителей и сверстников лгало практически на любую тему. То, что говорилось на публике и в иной формальной обстановке, абсолютно не соответствовало тому, что они высказывали в частном порядке в качестве достойных обсуждения взглядов; произносить то, что они думали, публично и вообще на виду было не принято, чаще прибегали к дипломатическим выражениям, достигая порой дипломатизма Талейрана и Киссинджера: говорилось то, что считалось благоразумно говорить, или с расчетом на то, что это будет случайно услышано. Сдвигов в лучшую сторону в моральном отношении, в том, что касается этой проблемы, в последующие годы не произошло.

Изучая в былые времена некоторые работы советских ученых, автор этих строк осознал, что у этих русских можно «учуять» диссидентство того рода, который был ему хорошо знаком — еще из детского опыта, связанного с общепринятой манерой привычного, «светского» вранья родителей, их сверстников, его учителей и его собственных сверстников.

Этот род диссидентства, знакомый автору по собственному опыту или по опыту драгоценного общения с русским ученым-химиком Побиском Кузнецовым, не имеет ничего общего с той, по существу сатанинской, формой асоциального, дионисийского бешенства, которая обнаруживается у таких злобно-иррациональных анархистов, как лидеры Либертарианской партии США. Просто индивид осознает, что общество, частью которого он является, страдает тяжелой культурной, моральной и интеллектуальной болезнью, и что лучшим способом принести пользу этому обществу является его личный отказ подчиняться той же болезни. Рисмен и прочие[53] сказали бы по этому поводу, что у автора «инициативная» натура[54], крайне угнетенная оруэлловским масштабом конформизма[55], который продолжает до сих пор разлагать Соединенные Штаты и грозит им уничтожением.