Людмила Сараскина - Фёдор Достоевский. Одоление Демонов Страница 13

Июль 1870–го. «Очень боюсь, что они просто не захотят печатать роман мой. Я настоятельно объявлю, что вычеркивать и переправлять не могу. Начал я этот роман, соблазнил он меня, а теперь я раскаялся».

В августе 1870 года, когда прояснилась «слабая точка всего написанного», он объявил этому «всему» самый суровый приговор.

«Я увидел, что не могу писать, и хотел изорвать роман».

«Теперь я решил окончательно: всё написанное уничтожить, роман переделать радикально».

«Всё надо было изменить радикально; не думая нимало, я перечеркнул всё написанное (листов до 15 вообще говоря) и принялся вновь с 1–й страницы. Вся работа всего года уничтожена».

«Я два раза переменял план (не мысль, а план) и два раза садился за перекройку и переделку сначала».

«Вдруг полюбил вещь, схватился за нее обеими руками, — давай черкать написанное».

«Весь год я только рвал и переиначивал».

«Я раз двадцать (если не больше) ее (первую часть романа. — Л. С.) переделывал и переписывал».

«Запоздал с романом. Туго идет у меня. Бьюсь, рву написанное и переделываю вновь».

«Аня, милый мой голубчик, не переписывай то, что вчера стенографировали; я решился совсем это уничтожить».

Слишком часто в течение года Достоевский произносил или записывал опасные слова: «решил уничтожить», «уничтожена», «уничтожить совсем». С этим романом происходило то, чего никогда прежде не было: то автор останавливал работу с начала и писал с конца, то рвал и переиначивал, то боялся перечитывать написанное, то влезал в работу до такой степени, что терял даже «систему для справок с записанным».

«Есть, разумеется, в нем кое‑что, что тянет меня писать его», — признавался Достоевский Майкову в октябре 1870 года, сразу как была отослана первая порция «Бесов» в Москву; он не скрывал, что все муки и кошмары адской работы по перекройке, переделке, переписыванию и уничтожению сделанной работы связаны с новым героем.

«Новый герой до того пленил меня, что я опять принялся за переделку».

Новый герой до того пленил автора, что немедленно потребовал от него жертв.

И если посмотреть на творческий кризис лета 1870 года как со стороны жертвоприношения, так и со стороны жертвополучения, взаимосвязь автора, уничтожавшего готовое сочинение ради нового героя, и героя, потребовавшего от автора тяжелейших жертв, будет казаться и в самом деле фантастической.

Проблема заключалась не только в том, что новый, настоящий герой, выйдя на первые роли, потребовал больше внимания и романной территории. Он стал влиять на творческий процесс в масштабе, так сказать, глобальном, в течение полугода изменив позицию автора по центральному и злободневному вопросу.

Конец марта 1870 года. Достоевский — Страхову: «Вы слишком, слишком мягки. Для них (нигилистов. — Л. С.) надо писать с плетью в руке. Во многих случаях Вы для них слишком умны. Если б Вы на них поазартнее и погрубее нападали — было бы лучше. Нигилисты и западники требуют окончательной плети».

Начало октября 1870 года. Достоевский — Каткову: «Без сомнения, небесполезно выставить такого человека (Верховенского — Нечаева. — Л. С.); но он один не соблазнил бы меня. По — моему, эти жалкие уродства не стоят литературы».

Новый герой, овладев творческим воображением автора, то и дело преподносил сюрпризы: «К собственному моему удивлению, это лицо (Петр Верховенский. — Л. С.) наполовину выходит у меня лицом комическим».

Новый герой, подчиняя своему влиянию автора, менял систему отношений в романе: «Несмотря на то, что всё это происшествие (убийство Нечаевым студента Иванова. — Л. С.) занимает один из первых планов романа, оно, тем не менее, — только аксессуар и обстановка действий другого лица, которое действительно могло бы назваться главным лицом романа».

Новый герой, заставив автора буквально пересоздать роман, в конце концов легко добился расширения жизненного пространства для себя, ущемив интересы других: «Прежний герой (лицо любопытное, но действительно не стоящее имени героя) стал на второй план» — речь шла, разумеется, о Петре Верховенском.

Если судить даже только по внешней, а главное — документально засвидетельствованной автором стороне его экстраординарного союза с новым героем, не касаясь пока иных, не столь очевидных последствий, можно констатировать: оригинальный вариант «Бесов», рукопись которого сгорела в камине летом 1871 года, был обречен автором на уничтожение еще летом 1870–го.

Новый герой потребовал, чтобы ему принесли в жертву первый вариант романа как бы метафизически. Автор, пойдя на такую жертву, довел акт жертвоприношения до ритуала и уничтожил неугодную версию романа физически.

Достоевский мог, но не захотел сохранить рукопись первого варианта «Бесов». Вернее даже сказать — не мог ее сохранить, ибо не хотел везти ее с собой в Россию. И, судя по тому, что вместе с рукописью «Бесов» огню предназначались и другие рукописи тоже, ничего о своих переживаниях Анне Григорьевне он не сказал; скорее всего, если бы она умоляла мужа спасти оригинал «Бесов», а не записные книжки (которые благополучно избежали жертвенной участи), он бы ей в ее мольбе отказал. Только потому, что страсти по герою стали сокровенным переживанием автора, огню были преданы и не относящиеся к делу, «невинно пострадавшие» рукописи «Идиота» и «Вечного мужа»; иначе сожжение одних только «Бесов» действительно могло бы даже и напугать ничего не подозревавшую наперсницу аутодафе.

«Ничего, кроме этого, — сетовал Достоевский, имея в виду работу над первым вариантом «Бесов», — и написать не могу в настоящую минуту, находясь вне России».

Он, видимо, имел весьма серьезные основания сжечь то, что было сделано вне России и что по этой причине его крайне не устраивало. Решение же уничтожить отвергнутую работу именно в канун отъезда, а не, допустим, месяцами раньше, придавало ритуалу дополнительный смысл: добровольная жертва должна была задобрить не только того, кому она в первую очередь была принесена, но и тех, кого он, автор, якобы действительно боялся, — жандармов и чиновников таможни в Вержболове.

Простодушный рассказ Анны Григорьевны о моменте пересечения семейством Достоевских российской границы подтверждал, что и для простых житейских целей жертва была ненапрасной.

«Как мы предполагали, так и случилось: на границе у нас перерыли все чемоданы и мешки, а бумаги и пачку книг отложили в сторону. Всех уже выпустили из ревизионного зала, а мы трое оставались, да еще кучка чиновников, столпившихся около стола и разглядывавших отобранные книги и тонкую пачку рукописи. Мы стали беспокоиться, не пришлось бы нам опоздать к отходящему в Петербург поезду, как наша Любочка выручила нас из беды, — бедняжка успела проголодаться и принялась так голосисто кричать: «Мама, дай булочки», что чиновникам скоро надоели ее крики и они решили нас отпустить с — миром, возвратив без всяких замечаний и книги и рукопись»[37].

Интересно, правда, что уж такого страшного могли причинить бдительные чиновники рукописи, которая публиковалась в столичном «толстом» журнале проправительственного толка.

Очень скоро стало понятно, что искупительная жертва — каким бы богам или демонам она ни предназначалась — была им угодна: высшие силы, или силы судьбы, смогли оценить ее по достоинству.

В те самые дни начала июля 1871 года, когда в Дрездене романист Достоевский, готовясь к отъезду в Россию, решался уничтожить оригинальную версию романа, в центре которого было знаменитое московское убийство, в Петербурге, в Судебной палате, начиналось слушание первого гласного политического процесса восьмидесяти четырех сподвижников убийцы, С. Г. Нечаева, — при отсутствии его самого, бежавшего сразу после преступления, в ноябре 1869 года, за границу.

К тому моменту, когда Достоевский прибыл в Петербург (8 июля), процесс продолжался уже ровно неделю. И так случилось, что на второй день по приезде, едва только Достоевские переселились из гостиницы в меблированные комнаты и зажили оседлой жизнью, вышел в свет «Правительственный вестник», где был опубликован нечаевский «Катехизис революционера».

Такой сюрприз судьбы Достоевский мог расценить еще и как особый знак: вместо сочиненного, придуманного вне России, азартного, горячего памфлета, написанного, очевидно, «с плетью в руке» и сожженного в Дрездене, он получал документ, опубликованный в России, в русском правительственном издании и перепечатываемый всеми отечественными газетами.

Достоевский убеждался, что был прав, стремясь во что бы то ни стало вернуться в Россию: чтобы написать «Бесы» — роман о «самом важном современном вопросе», нужно было не только родиться в России, нужно было в России жить.