Лени Рифеншталь - Мемуары Страница 18

Я попросила господина Кламта, пианиста, всегда сопровождавшего меня во время гастролей, приехать во Фрайбург, и начала снова тренироваться. Первые упражнения после операции на колене и годового перерыва давались очень тяжело. Приходилось стискивать зубы, чтобы не застонать. И едва я успела преодолеть самые большие трудности, как меня отозвали на съемки.

На Гельголанде,[87] под круто нависающими скалами, там, где сильнее всего бушевал прибой, предстояло провести съемки танца. Это должны быть вводные сцены фильма — романтическая идея Фанка, для реализации которой мне надлежало создать произведение «Танец у моря» по мотивам Пятой симфонии Бетховена. Фанк представлял себе, что движение волн должно точно согласовываться с движениями танцовщицы, чего можно было достичь монтажом и скоростной киносъемкой. Было чертовски трудно при этом бешеном прибое танцевать босиком на осклизлых скалах. А чтобы танец совпадал с ритмом музыки, сверху со скалы спустили и подвесили на канате скрипача. Такой, полной приключений, могла быть работа над фильмом только во времена, когда еще не знали магнитофона. Шум прибоя был такой, что я только изредка могла расслышать звуки музыки. Когда съемки закончились, я вздохнула с облегчением, ведь волны несколько раз сбрасывали меня в море.

За работой на Гельголанде последовали павильонные съемки в Берлин-Бабельсберге. В то же самое время Фриц Ланг[88] снимал там свой «Метрополис» с Бригиттой Хельм,[89] Мурнау[90] — своего знаменитого «Фауста» с Иестой Экман,[91] Камиллой Хорн[92] в роли Гретхен и Яннингсом[93] в роли Мефистофеля — немые фильмы, которыми и поныне восторгаются во всем мире. Играть в павильоне было значительно проще, чем на натуре. В закрытых помещениях легче сосредоточиться.

Осенью начались съемки в Церматте.[94] В Европе вряд ли найдется еще один горный ландшафт такой красоты. Он грандиозен. Я с вожделением устремляла взор на вершины Маттерхорна, Монте-Розы и Вейсхорна, меня неудержимо тянуло вверх. Я знала, что когда-нибудь там побываю.

После того как Тренкер покинул нас в горной хижине Форно, в моих отношениях с ним наметилась трещина, которая все более и более углублялась. В начале нашего знакомства я прежде всего восхищалась артистом Тренкером, покорителем гор — о его характере я знала еще очень мало. И лишь когда он возвратился в хижину Форно и показал, как хорошо может притворяться, я поняла, что есть, оказывается, еще и другой Тренкер, и его-то я стала воспринимать гораздо критичней. Уже во время съемок я успела заметить кое-что, что мне не нравилось. Прежде всего стало беспокоить его непомерное тщеславие. Он мог разволноваться уже от одного предположения, что Фанк снял со мной на пару метров пленки больше, чем с ним. Его ревность к моей работе с Фанком становилась все сильнее. И я постепенно поняла, что отношения с ним были всего лишь короткой вспышкой влюбленности.

После окончания съемок в Церматте я сразу же возобновила танцевальные репетиции. Я разрывалась между танцем и кино.

И вот после полуторагодичного перерыва я снова стояла на сцене. Первый мой вечер состоялся в драматическом театре в Дюссельдорфе, затем я выступила во франкфуртском драмтеатре и вновь в Немецком театре в Берлине; далее последовали Дрезден, Лейпциг, Кассель и Кёльн — всюду успешно, но я чувствовала, что за это время нисколько не усовершенствовалась. Перерыв был слишком длительным. Правда, от вечера к вечеру я танцевала все раскованней, стала более пластичной, почувствовала, что еще раз смогу добиться успеха, — и тут меня снова отозвали на съемки. Пришлось прервать турне и возвратиться в горы. Впервые мне и слышать не хотелось о фильме. Но я была связана контрактом, да и просто не смогла бы подвести Фанка. Свои чувства ко мне, не утратившие прежней силы, он старался перевести в шутки, по большей части в виде стихотворений. Листочки со стихами он почти каждый день совал мне в руки.

Засыпана лавинами

Январь 1926 года — вторая зима в съемках одного и того же фильма! Вначале мы работали на Фельдберге.[95] Работа шла там бесконечно медленно. Погода выдалась слишком плохая. Прошло две, даже три недели — и хоть бы один метр отснятой пленки. То не показывалось солнце, то светило так ярко, что снег набухал и становился для наших целей недостаточно пушистым. Трудно описать хлопоты и заботы, в каких проходили натурные съемки. Никаких трюков мы не устраивали, сенсаций тоже, но действительность по большей части была много опасней, чем это выглядело затем на экране.

Вот, например, в сценарии есть сцена, в которой главную героиню по пути в домик для горнолыжников засыпает лавина. Этот эффект, конечно, можно спровоцировать, вот только неизвестно, чем все закончится. Если действовать осторожно и сбрасывать вниз по чуть-чуть снега, то лавина будет невыразительной, а кинешь много, может статься, что потом придется разыскивать участников съемок, если они вообще найдутся.

Нам нужна была всего-навсего одна приличная лавина, и потому мы со Шнеебергером поехали в Цюрс,[96] где надеялись провести съемки на Флексенштрассе, в которой тогда еще не было тоннеля. Мы были вдвоем, так как Фанк задержался на Фельдберге.

Пять дней непрерывно шел снег, по Флексенштрассе нельзя было проехать ни на санях, ни на лошади, ни пройти пешком. Гора была чрезвычайно лавиноопасной. Это как раз то, что нам требовалось. Но нам так и не удалось найти носильщика. Проводники считали нас сумасшедшими. Однако мы должны были отснять сцену. На дворе был уже апрель, и, значит, последний шанс для фильма. Каждый день снег мог набухнуть, и было бы слишком поздно снимать.

Мы решили управиться сами. Шнеебергер нес кинокамеру со штативом, я — чемодан с оптикой. Мело так сильно, что в десяти метрах не видно было ни зги. Преодолевая буран, мы медленно пробивались к Флексенштрассе. Со скал то и дело срывались лавины. Вызывать их искусственно нам не пришлось, нужно было только найти подходящее место, где мы могли бы укрыться под нависающими утесами, чтобы нас не сорвало в ущелье. Камера установлена, теперь оставалось ждать и мерзнуть. Мы проторчали на одном и том же пятачке больше двух часов — и снег хоть бы чуть сдвинулся! Ноги потеряли всякую чувствительность, из носа текло, ресницы обледенели. Тем не менее мы не хотели сдаваться — пока еще нет. Наконец мы услышали над нами шум, Шнеебергер побежал к камере, я — к заранее подготовленному месту, где можно было крепко держаться руками за скалы. Вокруг меня потемнело — я почувствовала, как тяжело навалился снег. Меня засыпало. Стало по-настоящему страшно — слышно было, как стучит сердце. Я попыталась пробить ком руками, головой, плечами — и тут почувствовала, как Шнеебергер разгребает надо мной снег. Я снова могла дышать.

— Мы заполучили отменные кадры, — сказал он, — у Фанка глаза на лоб полезут от изумления.

Я едва разбирала, что он говорил, — была оглушена и превратилась в сплошную ледышку. Хуже всего, что сцену пришлось повторять еще несколько раз, так как Фанку хотелось иметь общий, средний и крупный планы. Я забастовала. Какое же зло меня разбирало, когда позднее я прочла в газетах: «Кадры с попавшей в лавину исполнительницей главной роли смотрятся ненатурально. Их нужно было снимать в горах, а не в павильоне».

Чудесное исцеление в Санкт-Антоне[97]

От Арнольда я получила еще одно задание. С Ганнесом Шнейдером и группой лыжников следовало провести при свете факелов съемки в заснеженном лесу, взяв на себя режиссуру, так как Фанк не мог быть в это время в Санкт-Антоне.

Подходящий пейзаж мы нашли близ ручья. Уже стало смеркаться, камера стояла на небольшом мостике. Я крутила ручку сама, поскольку из-за отсутствия достаточного числа лыжников Шнеебергеру тоже пришлось принять участие в сцене. Каждый из них держал в руке магниевый факел, маленький мальчик из деревни, что стоял рядом со мной, тоже. В свете факелов заснеженные ели сверкали как усыпанные бриллиантами. Я начала снимать. И тут вдруг — яркая вспышка, что-то затрещало и взорвалось. Это был факел, который держал в руке мальчик. Послышались его крики, и я почувствовала, что горит мое лицо. Левой рукой я пыталась загасить пламя, правой продолжала крутить ручку камеры до тех пор, пока не закончилась пленка, оглянулась: мальчик исчез. Я побежала в дом, пронеслась вверх по лестнице и глянула в зеркало. С одной половины лица черная кожа свисала клочьями, ресницы и брови были сожжены. Волосы только подпалило — их защитил кожаный берет.

Потом я стала искать ребенка. Он лежал в соседнем доме на кровати, все тело было покрыто тяжелыми ожогами. Кричал он так ужасно, что про свою боль я забыла. Пришел врач, но помочь ничем не смог. И тут мне довелось увидеть нечто сверхъестественное: крестьяне привели какую-то старушку, она села на кровать к мальчику, стала дуть на него, и через несколько минут ребенок затих, потянулся на постели и спокойно заснул. Я ни слова не могла вымолвить от изумления. Никогда бы раньше не поверила в чудесные исцеления. Снова дали знать о себе мои боли. Выбежав на улицу, я попыталась остудить ожог снегом. Но стало только хуже. В отчаянии я бросилась к старушке. Та жила в старом крестьянском доме, на окраине Санкт-Антона. Я умоляла ее помочь, однако бабушка ни за что не соглашалась. Я так рыдала, что она наконец впустила меня в комнату. Что-то пробормотав себе под нос, приблизила лицо почти вплотную к моему. Я почувствовала ее дыхание, которое было холодным как лед, — боль исчезла. Понимаю, что звучит это совершенно невероятно, дерматолог в Инсбруке, которого я посетила на следующий день, мне не поверил. Он констатировал ожог третьей степени. Согласно его диагнозу, на лице должны были сохраниться рубцы. Будь он прав, карьера моя в кино закончилась бы навсегда. Но ни единой отметины не осталось. Действительно, феномен, который научно не объяснишь.