Нина Эптон - Любовь и французы Страница 19

Однако иногда эхо куртуазной любви звучало даже в грубых фарсах, герои которых признавали, что лучше ее ничто не может образумить мужчин. Таков прелестный фарс о студенте по имени Мимэн, которого родители послали в коллеж, чтобы он там учился латыни до самой свадьбы. Мимэн так хорошо ее выучил, что позабыл свой родной, французский. И вот его мать, отец, невеста и будущая теща приезжают в коллеж, чтобы посмотреть, как далеко зашло дело. Когда они приходят, наставник беседует с Мимэном по-латыни, Мимэн приветствует их по-латыни, невзирая на все их мольбы, он послушно целует свою невесту, но комплименты ей говорит опять-таки по-латыни. «Придется посадить его в клетку и учить говорить, как учат птичек»,—сокрушается матушка Мимэна. Остальные соглашаются с ней. Итак, Мимэн посажен в большую клетку, и все по очереди пытаются немного научить его французскому, но безуспешно. Женщины просят мужчин удалиться и сами берутся за дело — сперва мать Мимэна, затем невеста. Наконец Мимэн на чистейшем французском отвечает на нотации своей нареченной и повторяет за ней: «Я вам отдал мое сердце и мою любовь»:

Скажи: я люблю, я тебя обожаю,

О да: я люблю, я тебя обожаю,

И сердце тебе отдаю, дорогая.

И сердце тебе отдаю, дорогая.

Любовь одержала верх над зубрежкой!

Популярная поэма о несчастьях брака начинается с описания дня свадьбы, на которую уходит прорва денег. Нужно купить мяса, нанять менестрелей, украсить зал цветами, устлать пол камышом и раздать подарки многочисленной родне: пурпуэны[67], платья, чулки, чепчики, а девушкам — диадемы и псалтири. Но и это еще не все. Жениху некогда присесть... Он должен следить за тем, как обслуживают гостей, ему приходится бегать взад-вперед. Да он вряд ли выкроит время даже опрокинуть рюмочку! После церемонии торговцы являются к нему, требуя уплаты по счетам. Деньги у него скоро кончатся, но, что самое худшее... жена останется.

На свадьбу деньги, что копили,

Вмиг разлетятся, растрясутся,

Но жены с нами остаются!

Глава 11. Деревенская любовь

В сельской местности, где все еще сохранялись более свободные франкские обычаи, в любовных отношениях было больше равенства, нежели среди представителей высшего света. Однако не любившие болтовни сельские жители не имели дела с тонкостями и воздушными замками куртуазной любви. Народная средневековая пословица гласила: «От любви умирает тот, кто слишком много ею тешится».

Мы знаем, как эти крестьяне выглядели, по миниатюрам из Tres riches heures du Due de Berri[68] — зрелище было не из самых аппетитных. Мы видим их в феврале сидящими возле очага на грубых табуретах в своем жилище, похожем на хлев, в сшитых из грубой коричневой ткани одеждах, которые женщины бесстыдно задирают намного выше коленок, чтобы тепло могло добраться до самых интимных мест.

Описания крестьян, принадлежащие перу их современников, едва ли являются более «подретушированными». Вот как выглядит виллан в раннесредневековой поэме Garin le Lorain[69]: «Ладони у него были огромные, руки и ноги — как бревна, широкая грудь, волосы торчали во все стороны; между его глаз запросто поместилась бы ладонь, а лицо было черно, как уголь. Он не мылся полгода, и за это время никакая вода не текла по его щекам, кроме дождевых струй».

Высокородный автор Aucassin et Nicolette[70] не менее презрительно относился к крестьянскому сословию. Виллан, с которым его герой встретился в лесу, был «долговязым и безобразным, с большим приплюснутым носом, длинными желтыми зубами и толстогубым ртом». Рютбёф{46} утверждал, будто по причине исходившей от крестьян вони их даже сам дьявол не желал видеть у себя в аду, а в народном фабльо рассказывалось, как виллан, проходя в Монпелье по улице Эписьер{47}, где на прилавках у торговцев высились груды пряных трав, упал в обморок. Бедняга очнулся, только когда один из торговцев догадался сунуть кусок навоза ему под нос — тогда крестьянин почувствовал себя как дома.

Склад ума крестьян был под стать их телам, грубо сколоченным и волосатым. В своем Искусстве любви Андре Ле Шаплен бессердечно советует читателям брать крестьянок силой в случае, если те будут склонны им отдаться, поскольку обращаться с ними ласково — значит попусту тратить и время, и слова. Он не верил, что крестьяне способны на изысканную любовь, и не думал, что чувства нужно расточать на людей подобного рода: «Крестьян,— писал он,— редко встретишь при дворе любви, но они, естественно, впрягаются в оглобли Венеры, как мулы и лошади. Для фермера достаточно тяжелой работы и непрестанных радостей, которые доставляют ему мотыга и плуг. Если он, вопреки своей природе, ранен стрелой Купидона, то нет смысла обучать его любовной теории, иначе фермы будут заброшены и перестанут приносить доход». (С другой стороны, мы видели, что автор La Clef d'amor[71] придерживался мнения, что крестьянки лучше, чем благородные дамы, умеют защищать свою непорочность.)

Существует немного свидетельств о знаменитом jus primae noctis[72], или droit de cuissage[73], согласно которому феодал имел право лишать невинности своих крестьянок в ночь их свадьбы. Дюканж{48} в своем Глоссарии приводит несколько подобных случаев, и, по-видимому, господа де Лобье из Беарна могли требовать соблюдения этого обычая от своих сервов, первенцы которых впоследствии получали вольную, поскольку являлись предположительно «las obras deudit senor Lobier en ladite primere noeyt et de suditz placere»[74], однако обычай этот еще в раннем средневековье вышел из употребления, хотя в Каталонии был отменен только в шестнадцатом веке.{49}

Церковные законы, запрещавшие браки между родственниками до четвертого колена, постоянно нарушались крестьянами в поместьях, поскольку хозяева поощряли сервов искать себе пару среди «своих», а иногда и требовали этого. В городах, по-видимому, законом были предусмотрены некоторые меры, чтобы оградить интересы представителей тех классов, которые не могли себя защитить. Запись в архивах Бордо за 1218 год красноречиво гласит: «Луиза де Бот, истица против Никола Элуэна, желает, чтобы с него взыскали в ее пользу сумму в пять тысяч луидоров в качестве компенсации за то, что он сделал ее enceinte[75] в своем доме, когда она нанялась к нему в услужение». Но бездельники сыновья богатых буржуа, похоже, «вели себя возмутительно», говоря словами рассудительного Филиппа де Новара, по мнению которого бедняки от них страдали больше, потому что в городах не было рыцарей, которые могли бы встать на защиту бедных женщин. Как можно раньше женить молодых людей, по мнению Новара, было единственно правильным решением.

Многие знатные дворяне, устав от куртуазной любви, принимались охотиться за более доступной дичью, которая иногда попадалась им во время охотничьих вылазок. Мода на пасторали и естественное любовное чувство возникла как реакция на искусственность регламентированной любви. Пастухи, пастушки и деревенские танцы стали предметом повального увлечения, их даже изображали на шпалерах, которыми в замках украшали стены.

На более позднем этапе мы видим, как поэты, такие как Филипп де Витри (друг Петрарки и музыкант), поют дифирамбы вегетарианским пикникам и любовникам-поселянам. Крестьянин Гон-тье любит свою жену Хелен, она отвечает ему взаимностью. Это, заявляет Гонтье, все, что ему требуется от жизни. Их трапезы под открытым небом скудны: черный хлеб (который они солят, чтобы подхлестнуть жажду), лук и чеснок, фрукты, сыр.

За трапезой Гонтъе с своей Хелен:

Орехи, масло, сливки, молоко,

Сыр свежий, сливы, яблоки, порей,

Чеснок и лук, и устрицы, и хлеб

Посоленный, пилось чтоб веселей.

Франсуа Вийон, предпочитавший городскую жизнь и таверны, высмеял эти идиллии в своем Testament[76].

В том, что касалось брака и любви, вилланы следовали местным обычаям.

После того как пара была обручена, жених и невеста получали благословение священника, которое давало им право (пока это не было запрещено Тридентским собором в конце шестнадцатого века) спать в одной постели, как полагается мужу и жене. Малыша, который в результате появлялся на свет и которого гордо несли к крестильной купели, никогда не считали незаконнорожденным, даже если свадебная церемония еще не была произведена к моменту его рождения. Если пара была настолько забывчива, что вспоминала о венчании, только обзаведясь несколькими детьми — как случалось время от времени,— то их потомство должно было присутствовать на запоздалой церемонии, укрывшись под покрывалом возле купели.{50}

Другой обычай — несомненно одобренный Тридентским собором — был известен под названием «Прав Товии» и предписывал новобрачным в течение трех первых ночей после свадьбы воздерживаться от занятий любовью.