Лидия Либединская - Зеленая лампа (сборник) Страница 2

Но это потом, потом!

А тогда так весело было качаться на тяжелых бронзовых цепях, окружавших памятник, и вожделенно смотреть на веселого немолодого человека, который держал в руках огромную невесомую гроздь воздушных шаров, они покачивались от ветра, светились на солнце – красные, синие, желтые, зеленые, лиловые и малиновые, зазывно поскрипывали, ударяясь друг о друга. И какое это было счастье, когда тебе разрешали выбрать из этой летучей груды один, самый лучший шар и продавец легко отделял его от разноцветных собратьев и с шутками и прибаутками привязывал к пуговице твоего платьица.

Именно так закончилось наше первое свидание с Пушкиным, и шарик трепетал на легком ветру, и, казалось, сам вел тебя к дому. Так началась моя московская жизнь, а точнее, вся моя сознательная жизнь. Потому что о Баку остались лишь смутные, похожие на сон воспоминания: парапет, а внизу колеблющаяся поверхность моря, покрытая радужной нефтяной пленкой, и няня Поля, крепко держащая меня за руку…

2

Мама вернулась из командировки в пять утра. Я знала, что она привезет мне подарок. Почему-то я была уверена, что она привезет огромную, в метр длиной, куклу из папье-маше, изображавшую туго спеленутого младенца – пеленыша. Пеленыш продавался в маленькой нэпмановской лавчонке, множество которых располагалось в те годы внизу, на Тверской улице.

Когда я узнала, что куклу мама не привезла, мною овладело такое отчаяние, какого, верно, не испытывал Николай Романов, потеряв престол Российской империи. Но самодержец переносил свою беду молча, а я огласила комнату визгливым воплем, перешедшим в продолжительный и оглушительный рев. Меня успокаивали, предлагали попробовать привезенный мамой лакированный торт из взбитых белков – «кукурузу». Пытались влить в рот валерьяновые капли. Всё было тщетно. Без пеленыша солнце не светило.

И тогда бабушка, надев пенсне и высокую, напоминавшую цилиндр, черную бархатную шляпу, ни слова не говоря, исчезла из комнаты. Как потом выяснилось из ее рассказа, она отправилась к владельцу лавочки, который жил возле своего скромного торгового заведения. Ей открыл заспанный старый еврей в нижнем белье и с всклокоченной бородой.

– Что будет угодно, мадам? – спросил он сухо, но с достоинством. – У вас кто-нибудь болен? Лекарствами мы не торгуем…

– Мне нужна вон та кукла, что у вас на витрине, – как всегда, величественно ответила бабушка, поблескивая стеклышками пенсне.

– Но разве нельзя купить куклу в девять утра, когда проснутся люди и откроются магазины? – с удивлением спросил владелец лавочки.

Бабушка чувствовала справедливость его слов, но отступать было поздно. Отчаянный визг обожаемой единственной внучки звенел у нее в ушах.

– Я прошу вас продать куклу. Это необходимо. Можно заплатить дороже…

– Зачем же дороже? Если мадам так рано покинула свое ложе (он так и сказал «ложе», и это слово почему-то обидело бабушку) и посетила меня, значит, кукла действительно необходима мадам. Прошу вас, пройдите к магазину, я сейчас…

Когда бабушка вернулась домой, я еще продолжала орать, и маме оставалось только тихо сетовать на то, что так скоро окончилась командировка.

Пеленыш у меня в руках…

Наверное, это было непедагогично: идти в магазин в шесть утра, будить старого человека и покупать куклу. Но как передать то счастье, которое испытывала я, держа в руках прохладное, пахнущее клеем и масляной краской тельце желанной куклы. Я прижималась мокрой щекой к ее безразлично-жизнерадостному личику, целовала малиновые щеки и глазки неистовой голубизны.

Как благодарна я бабушке за то, что она пренебрегла прописными истинами воспитания и доставила мне это счастье. Право же, иногда нужно забывать о педагогике и доставлять детям, да и взрослым, радость – от счастья, а не от горя и поучений люди делаются добрее и чище… Недаром Пушкин писал, что несчастье – хорошая школа, а счастье – лучший университет.

Теперь пеленыш находился при мне неотлучно. Я любила его. А любовь у детей обычно выражается в том, что им хочется кормить обожаемое существо, – так они кормят собак, кошек, птиц, рыб. И я кормила своего пеленыша. На его безмятежном личике было округлое, обведенное яркой красной краской отверстие, обозначавшее рот. В это отверстие я проталкивала кусочки печенья и конфет, прозрачные дольки мандарина, маслянистые крошки орехов. Пеленыш принимал всё это безмолвно и восхищенно глядел на мир четкими небесно-голубыми глазами. Иногда я даже вливала ему в рот чайную ложечку молока или какао. Пеленыш разрешал и это. Правда, рот становился всё больше и шире. Но я как-то не замечала этого.

Просыпаться после дневного сна трудно. Сон не отпускает тебя. Где-то за окнами гаснет осеннее солнышко, и его лихорадочные малиновые отблески бродят по комнате. Скоро должны вернуться со службы родители, бабушка на коммунальной кухне готовит обед. Всё еще не совсем проснувшись, в одних чулках, ощущая разгоряченными ногами приятную прохладу пола, я пробежала в угол, где жили мои куклы, и вытащила из кроватки пеленыша. Он показался мне тяжелее обычного. Впрочем, я слышала, что, если ребенка хорошо кормить, он должен прибавлять в весе. Облобызав его уже поблекшие щеки, я собиралась уложить его рядом с собой на тахту, рассказать о том, что видела во сне, поделиться планами, как будет проведен остаток дня. Но вдруг почувствовала, что внутри пеленыша что-то шевелится. Я приложила ухо к кукольному животу и тут с ужасом увидела, что изо рта пеленыша показался сначала влажный розовый нос, потом усы, и вот уже карие и круглые, как бусины, глазки беспокойно оглядывают комнату. Мгновенье, и крохотный серый мышонок, вильнув лысым хвостиком, скользнул по моей руке.

Гадливый ужас сдавил мне горло. В какие-то секунды любовь к пеленышу переплавилась в ненависть. С силой отшвырнув куклу, я залилась горькими слезами.

На этот раз я плакала тихо, уткнувшись в подушку, – искреннее горе не терпит свидетелей.

Густели сумерки. В комнате было тихо. Черная подушка с вышитой пестрой бабочкой стала влажной. Слезы капали на суконную ткань и расплывались. Глядя, как они исчезают, я немного отвлеклась от своего горя, плакать хотелось всё меньше, но перестать плакать тоже было жаль.

В дверь постучали.

– Татьяна Владимировна дома?

Я села на тахте, свесив ноги в туго натянутых чулках. Ноги до пола не доставали.

– Мама скоро придет.

– Ты одна?

Я молча кивнула. Разговаривать не хотелось.

В дверях показался человек небольшого роста. Глубоко посаженные глаза добро и колюче поблескивали из-под лохматых бровей серо-кофейного цвета. Нос большой, подбородок сильно и резко выдается вперед. Всем своим обликом он напоминал большого гнома из немецких сказок, только в сказках гномы изображались старичками, а это был гном средних лет. А может быть, сходство со сказочным человечком рождалось от его странного отчества – Карлович. Юрий Карлович Олеша. И фамилия странная. Мне казалось, что буква «о» в данном случае следствие явной грамматической ошибки. Юрий Карлович уже бывал у нас, но до сих пор никогда со мной не разговаривал. Он решительным шагом подошел ко мне.

– Когда у щенят горячие носы, – сказал он, прохладной и мягкой ладонью трогая мой нос, – они или больны, или у них горе. Поскольку ты еще в щенячьем возрасте, у тебя должен быть холодный нос, а он горячий. Что случилось?

– Пеленыш… – прошептала я, и слезы потекли по лицу с новой силой. Я тихонько всхлипнула.

– По-моему, пеленыш – это ты, только не через «е», а через «и», от слова «пилить». Таким тоненьким плачем можно перепилить самое черствое сердце… Что случилось?

Я показала под стол (там валялся еще недавно обожаемый, а теперь ненавистный пеленыш) и сбивчиво рассказала о том, что произошло.

Юрий Карлович неожиданно заинтересовался этой историей. Он несколько раз переспрашивал, чем я кормила куклу и как выглядел мышонок. Он поднял пеленыша, внимательно осмотрел его и, словно взвешивая, подержал на своей небольшой, с длинными артистическими пальцами, руке. Потом, обернувшись ко мне, сказал:

– Вот что, дело дрянь! Существо, в котором могут завестись мыши, не стоит ни любви, ни ненависти. Выбрось эту куклу и забудь про нее. Неинтересно это…

Мне вдруг показалось, что он разговаривает вовсе не со мной. Но он потер (именно потер, а не погладил) мою макушку и продолжал:

– Я пишу сказку про девочку и про куклу. Да-да, про куклу, – повторил он, хотя я не переспрашивала и не возражала. – Непременно про куклу! Только моя кукла совсем как живая. Она умеет танцевать и петь. Она добрая и несчастная. А может, она не кукла, а девочка? В ней никогда не заведутся мыши…

Я молча кивнула.

Не помню, сколько прошло времени – в детстве месяц может показаться веком, – но однажды мама, вернувшись домой, многозначительно сказала:

– Юрий Карлович прислал тебе книгу с автографом. Береги ее.