Сергей Аверинцев - О некоторых константах традиционного русского сознания Страница 2

Советское дитя, воспитанное в атеизме, однако получившее от бабушки — непременно от бабушки! — тайное крещение и первые впечатления религиозного характера, есть один из постоянных мо­тивов и «общих мест» советской жизни. Эта новая роль бабушки на­ходится в полном согласии с се вековой ролью.

Некоторый субститут бабушки — няня; слово, ее обозначающее, в форме диминутива («нянюшка», как и старинное «мамушка») пред­ставляет собой ритмический дублет слова «бабушка».

И кто же из нас не помнит, как Пушкин создавал поэтический миф о нянюшке Арине Родионовне как воплощении своей Музы?

Этому женственному - богородичному, материнскому и бабуш­киному — миру милосердия противостоит традиция, выразившаяся, например, в знаменитом «Домострое». Примечателен не жанр этого памятника, имеющий в европейской культуре бесчисленные парал­лели от «Oikonomikos» Ксеиофоита до «И cortegiano» Кастнльоне и «El пегое» Грасиаиа. Примечательна не сама но себе репрессивная установка при рекомендациях главам семей: физическая расправа мужа над женой оставалась возможной и на Западе в самый расцвет культуры Hohe Minne, а телесные наказания для несовершеннолет­них, и в семье, и в школе, оставались вполне обычными вплоть до совсем уж недавних времен. Конечно, неторопливая обстоятельность, с которой «Домострой» обсуждает практические детали этого заня­тия, - «соимя рубашку, плеткою вежливенько побить, за руки дер­жа», — действует на наши нервы; по он и предназначен не для современиого читателя. Значительно специфичнее и принципиальнее другие обстоятельства. «Домострой» написан от начала до конца как подобие монашеских уставов и наставлений монахам; иначе го­воря, он не допускает какого-либо содержательного различия в при­звании и форме жизни между монахом и семейным человеком, за единственным исключением в том, что для второго в контексте этого монашеского в своих общих чертах образа жизни допускается брач­ное сожитие и деторождение. (Кстати, это свойство «Домостроя» за­ставляет несколько ио-иному увидеть и тему телесного наказания; таковые предполагаются и западными монашескими уставами, со­временными «Домострою», о практике disciplina заходит речь, на­пример, и у Тересы Лвильской.)

Вообще перспектива «Домостроя» отличается последователь­ным монизмом и не допускает никаких онтологических дистанций — например, между монашеским и мирским образом жизни, но также между духовным и материальным уровнями бытия вообще. «В дому своем всякому християнину во всякой храмине святыя и честныя образы, написаны на иконах по существу, ставити на стенах, устро­ив благолепно место, со всяким украшением и со светилники (...) а всегда чистым крыльцем обметати и мягкою губою вытирати их, и храм тот всегда чист иметп; а к святым образом касатися достойным, в чисте совести (...) и во всяком славословии Божий всегда ночитати их со слезами, и с рыданием, и сокрушенным сердцем исповедался, просяще отпущения грехом». Весь этот текст, приводимый нами с сокращениями, представляет собой одну-единственную длинную фразу, в синтаксических рамках которой чистота совести и опрят­ность, достигаемая «чистым крыльцем» и «мягкою губою» — словно бы одно и то же, а молитва о прощении грехов не просто совершается пред иконами, а обращается к иконам («почитати их со слезами» — словно бы слезы были обращены к самому вещественному составу иконы). На это можно было бы возразить, что «Домострой» — все же не богословский трактат, а практические рекомендации хозяину; но в том-то и дело, что такие жанровые разграничения самой сутью «Домостроя» молчаливо отклоняются, и это гораздо поразительнее, чем его «репрессивная» брутальность. Мы только что отметили, что на Западе куртуазный культ Дамы отнюдь не исключал для феода­ла возможности по-хозяйски расправиться со своей женой; что ж, это были разные стороны жизни, разные ее измерения, грани, пара­дигматические «порядки» (ordines), сосуществующие друг с другом. Но зато «Домострой» решительно исключает возможность для жиз­ни, как он ее рисует, иметь еще и другие, не упоминаемые им измере­ния и грани. То, что мы назвали онтологическим монизмом, конкре­тизируется в единообразии социальной перспективы; так, в отличие от аналогичных по жанру западных текстов, «Домострой» не пред­полагает даже сословие лимитированного адресата, он обращается не к члену сословия, а к любому «хозяину», имеющему свое хозяй­ство и свой дом, от царя до состоятельного крестьянина включи­тельно, и предлагает им одну программу и парадигму поведения, единообразную бытовую культуру. И хозяйство, как оно здесь поня­то, требует всего человека без остатка: «Домострой» характерным образом предполагает, что и на досуге, в гостях, не должно быть дру­гих разговоров, по крайней мере для женщины, как все на те же хо­зяйственные темы о том, «как порядню (хозяйство. — С. А.) ведут, и как дом строят, и как дети и служок учат». Напоминаю, что самое заглавие «Домострой», словообразовательная калька греческого oIkovoiilkoi;, выражает ориентацию на хозяйство и жесткую, непоблаж-ливую хозяйственность как высшую ценность и меру всех вещей. Кто остается вне парадигмы, кроме социально несвободного человека, холопа или нищего? Монаху, разумеется, не подойдут в буквальном смысле рекомендации «Домостроя» насчет супружес­кой жизни, — но победа «иосифлянского» направления над «нестя­жательским» в русском монашестве, совсем накануне составления «Домостроя», способствовала тому, чтобы и монашество приняло хозяйственно-домостроевские черты.

Вообще говоря, можно поспорить, где больше авторитаризма, принимаемого за само собой разумеющуюся норму: в старой евро­пейской или в старой русской традиции. Но русской традиции оста­валось чуждым одно очень характерное явление западной старины: авторитарный плюрализм, как он выразился хотя бы в многообра­зии «орденов» католического монашества, но прежде всего в сословной организации общества; напомню, что «сословия» и «ордена» обозначаются по-латыни одним и тем же плюралисом «ordines». Когда Святейшая Инквизиция, приведенная в XVI веке в весьма нервозное состояние успехами Реформации, потребовала ответа у великого Тинторетто относительно игр, которые он позволял себе с сакральными сюжетами, художник отнюдь не стал говорить, ска­жем, о свободе индивидуального творчества, но и не выказал ника­кой готовности признать себя виновным, - он сослался на прецеден­ты, оправдывающие внутри его ordo, его художнического сословия и цеха его поведение. Инквизиция, в общем, отступила. Совершенно очевидно, насколько западная модель авторитарного плюрализма благоприятствовала семье — еще одному ordo: если уже существует уверенная, сама собой разумеющаяся привычка к размежеванию областей действия даже самых жестких авторитетов, самых непре­ложных обязательств — ибо каждый человек есть подданный своего государя, сын своей Церкви, член своей гильдии и т. п. и т. д., — то очевидна реальность такого ordo sui generis, как семья, авторитар­ная, но внутри себя обладающая определенным суверенитетом, кор­ригируемая другими авторитетами, но и в свою очередь их корриги­рующая. Напротив, в русских обстоятельствах границы между юрисдикционными сферами различных авторитетов и ценностей, если не предотвращающие возможность коллизий и конфликтов, то хотя бы вводящие их в определенные русла, значительно менее от­четливы. Слишком часто возникающая в русской истории готовность масс отказаться от свободы обусловлена, как кажется, дискомфор­том из-за наличия наплывающих друг на друга и стремящихся от­менить друг друга кодов поведения, отношения между которыми не структурированы или недостаточно структурированы и каждый из которых притязает на то, чтобы быть единственным. Достаточно вспомнить петровские реформы, разделившие русское общество на два микросоциума — бородатых и бритых: над крестьянами, купца­ми и в особенности духовенством, над русскими, остававшимися в мире «Домостроя», сохранял свою власть старомосковский церков­ный запрет брить бороду, но ведь и дворянам, напротив, было веле­но — не разрешено, а именно безоговорочно приказано царским указом — быть бритыми, и это был анти-Домострой (как известно, еще первые славянофилы через полтора века после петровских за­претов имели небольшие проблемы с местной властью по поводу своего решения носить бороды, — другое дело, что тут уже времена менялись быстро).

Дворянское восприятие семьи, как оно выразилось в таких ли­тературных памятниках, как «Детские годы Багрова-внука», трило­гия раннего Льва Толстого и множестве менее знаменитых, пред­ставляет важный для истории русской культуры феномен, становление которого происходило в отталкивании, не всегда по­следовательном, но всеобщем, от домостроевской нормы. Усадебно-семейная атмосфера прошлого столетия явилась одним из важней­ших культурных факторов. Когда мы присматриваемся к упомянутым литературным и мемуарным свидетельствам, мы заме­чаем, что особенностью начальных впечатлений дворянина была некоторая релятивизация роли родителей. В плане эмпирическом дворянское дитя было в значительной мере поглощено общением с нянюшкой, с домашними учителями, со слугами, а также — при дво­рянском культе рода — с дядьями, тетками, кузенами, кузинами и прочими родичами; в плане аксиологическом чувство достоинства рода релятивизировало вопрос о личном достоинстве родителей. Ситуация, когда неудачливый, скомпрометировавший себя отец по­просту вытесняется из дела воспитания подрастающего ребенка, хорошо известна хотя бы на примере Лермонтова (оплакавшего это в стихотворении, начинающемся выразительными словами: «Ужас­ная судьба отца и сына...»).