Сергей Аверинцев - О перспективах христианства в Европе: попытка ориентации Страница 2

Конечно, это так лишь в конце концов, лишь на уровне последних истин. Даже хороший христианин не способен жить исключительно последними истинами 24 часа в сутки. Если последняя истина составляет твердое ядро христианского вероучения, его инвариантную характеристику, исторические варианты христианской культуры никогда не обходились без истин, так сказать, предпоследних, а то и вовсе полуистин. Важно, однако, видеть разницу уровней: скажем, великая мечта о Святой Руси была создана русским благочестивым фольклором, а позднее, уже в >XIX в., подхвачена и переосмыслена идеологией и литературой славянофильства, и как ее ни оценивать — вероучительного статуса в русском Православии она не имеет. Лишена такого статуса, разумеется, и формула старца Филофея о “третьем Риме”. Так и Франция могла во время оное именовать себя “старшей дочерью Церкви”, но и это не догмат французского католичества; к тому же христианский контекст в любом случае оспаривает смысл этого самоназвания, поскольку именно переход прав первородства от одного к другому является постоянным библейским мотивом, а роль “старшего брата” в притче о блудном сыне довольно неприглядна. Эмпирические факты христианской культуры, по определению, не могут являть сущности христианства в абсолютно беспримесном виде, иначе это была бы не христианская культура в веке сем, а новый Иерусалим и Церковь торжествующая. Но зато сущность христианства, достаточно четко фиксированная в новозаветных и вероучительных текстах, достаточно ясно выявляемая в большом времени истории, каждодневно утрачиваемая, но и каждодневно обретаемая заново сознанием христиан, трансцендентна любой культуре. Нам возразят, что это можно сказать не об одном христианстве, но вообще о вере, достойной такого имени. В определенном смысле — да. Однако пытался показать, почему к нашей вере это относится в принципиально большем, в принципиально более интенсивном смысле, нежели к вере иудаистов или мусульман.

Отмечу по ходу рассуждения любопытный парадокс — христианину тем легче быть толерантным, справедливым, уважительным и к иудаизму, и к исламу, чем более полно и последовательно его вера осуществляет свое доктринальное отличие от этих религий, чем более она осуществляет себя в присущем ей и только ей измерении. Напротив, как раз бессознательное перенятие чужих парадигм неизбежно приводит к конфликту, к недостойной христианства агрессии, например, за псевдохристианским антисемитизмом обычно стоит “мессианское” (могу употребить это слово только в кавычках) самосознание наций, являющее собой плагиат и пародию иудаистического концепта “избранного народа” по плоти. Идеология Крестовых походов была основана на христианской или псевдохристианской адаптации исламских понятий “джихада” и того же “дар-аль-ислам”: “священная война за Святые места” — сакральна география в истинно исламском стиле. Недаром, конечно, и провал Крестовых походов не означал и для западного христианства такой катастрофы, какой была бы для ислама утрата Мекки и Медины. Завоевав Святые Места, христианство духовно ничего не приобрело; утратив их, оно духовно ничего не потеряло. Не лишне вспомнить, что даже мирное паломничество ко Святым Местам, несомненно в высшей степени законное, непрестанно существовавшее в обиходе христианской набожности с позднеантичных времен, институционализировавшееся в Средние Века, эмоционально окрасившееся в Новое Время, все же не имеет и не может иметь в контексте христианской системы понятий столь необходимого значения, которое оно имеет по логике систем иудаизма и ислама. И некоторые Отцы Церкви, как известно, высказывали серьезные возражения против практики паломничеств. Принцип сакральной географии оспорен уже тем, что Сын Человеческий не имел на земле места, где приклонить главу; и хотя христиане обязаны снова и снова строить дл христианства земной дом, христианскую культуру, христианство снова и снова убеждается, что у него на земле такая же участь, как у его Основателя; “ученик не выше Учителя своего”.

В определенном смысле позволительно сказать, что вернулись времена “Послания к Диогнету” — незабываемого литературного памятника раннехристианской поры, в котором мы читаем: “Ни земля, ни язык, ни обычаи не отличают христиан от прочих людей. Они исполняют обязанности наравне с гражданами, однако подвергаютс гонениям наравне с чужаками. Каждая чужбина — для них отчизна и каждая отчизна чужбина”. Это написано еще до становления средневековой институциональной системы, которая, единожды возникнув, из рода в род, из века в век воспринималась как сама собой разумеющаяся данность — но затем кончилась. И снова, как тогда, у нас христианство “без христианского мира”, вера без внешней защиты, жизнь, в которой ни что не разумеется само собой.

Один из самых радикальных вариантов этой ситуации был испытан нашими верующими в предыдущую эпоху нашей истории. Все, решительно все в составе христианской традиции, христианской культуры, что, в принципе, поддается разрушению, разрушалось абсолютно бесцеремонно, планомерно, с величайшим размахом, и выжить могла только нагая вера, предоставленная самой себе. До чего вера становитс убедительной, когда она живет вопреки всему своей собственной внутренней силой, когда последняя пядь земли у нее отнята и огненным языкам Духа Святого остаетс место только в воздухе! Нынче время гонений миновало, и нам грозит скорее противоположная опасность некоей неумелой пародии на православный истеблишмент в позднестарорежимном вкусе. Но как раз неловкость, несообразность, стилистическа бессвязность этой пародии напоминают нам об истине, которая слишком дорого оплачена муками верных, чтобы о ней позабыть. Я убежден, что опыт ситуации веры в ленинско-сталинские годы еще пригодится в будущем, и не только нам самим. Князь мира сего, чей лик, лик апокалиптического зверя, нам довелось однажды увидеть без всякой личины и разглядеть с мучающей отчетливостью, остается и сегодня тем же, и его сущность не зависит от географических обстоятельств, от политического режима, от времени; меняет князь мира сего только свои приемы, но не свои цели.

Убедительно прошу не понимать моих слов в духе некоей псевдоэсхатологической паники, каковую столь часто приходится наблюдать в кругах, что называется, фундаменталистских (и попросту сектантских). Было бы, однако, до крайности жаль, если этика сопротивления одновременно мирного и непримиримого, выработанная худо-бедно противостоянием тоталитарному режиму, оказалась бы утраченной христианством завтрашнего дня; ибо при всех условиях сопротивление остается христианским императивом, христианской жизненной нормой — сопротивление князю мира сего, и тогда, когда оно, это сопротивление, лишь очень косвенно относится или вовсе не относится к сфере политики. “Не сообразуйтесь веку сему”, — учил нас апостол Павел; наша душа, наш дух не должны угодливо подлаживаться к духу времени, к наличному и приходящему состоянию мира. Это подлаживание, которое мы именуем “конформизмом”, абсолютно воспрещено христианину. Кстати, слова апостола по-латыни звучат — “>Nolite> >conformari>”. Если другие духовные истины мы часто не в силах увидеть так ясно, с такой непосредственностью, как их видели христиане былых времен, эта истина предстает нам столь неотразимой, какой со времен первых христиан, со времен “первой Любви”, по Откровению Иоанна Богослова, она представала лишь избранным. Конформистское христианство — не более чем логическая ошибка. Недаром Господь наш назван Знамением Пререкаемым. Но политический конформизм — лишь одна из возможностей зла. В определенные времена и в определенных условиях куда опаснее конформизм стиля жизни, конформизм моды, конформизм духа времени. Христианин, который не готов к тому, что на него будут косо смотреть, а то и смеяться ему в лицо за то, что он как-никак живет иначе, чем чада мира сего и чем требует современный вкус, — такой христианин не заслуживает того, чтобы именоватьс христианином.

Я вынужден еще раз предупредить против ложного понимания моих слов. У меня нет ни малейшего сочувствия ни к рвению не по разуму современных зилотов, одновременно столь сентиментальных, сколь бесчеловечных, ни к фарисейству, готовому и сегодня, как во времена Господа нашего, возлагать на верующих “бремена неудобоносимые”, ни тем более к мечтам о реставрации ушедших исторических условий. Все ненужные конфликты с реальностью нашего времени, в которое Бог определил нам жить, должны быть избегаемы. Мы должны очень ясно различать две вещи: современность как реальность, подлежащую критике, но имеющую свои права реальности, и современность как идеологию, паразитирующую на этой реальности. Реальность есть реальность, и потому я, вопреки мнению многих моих друзей, вопреки моему собственному неисправимо консервативному вкусу, не могу не видеть неизбежности ряда перемен в практике русского Православия и способен лишь пожелать, чтобы перемены эти были разумно проведены в жизни, так, чтобы вызвать минимум потерь и максимум приобретений. Конечно, обновленцы раннесоветской эпохи надолго скомпрометировали у нас любой разговор об обновлении, однако из того, что лидеры обновленчества — и даже тогда не все шедшие за ними верующие, а именно лидеры — опозорили себя комплотом с безбожной властью и прямым и грубым предательством законной иерархии, даже из того, что затеваемые ими реформы слишком часто противоречили канонам, вкусу и здравому смыслу, отнюдь не следует, будто проблемы, каковые они пытались решать в неподходящее время и недолжным образом, вовсе не существуют. Как все живое, церковная практика в своих внешних формах менялась на всем протяжении истории христианства, с древних времен и доныне, но, если христианство, сохраняя верность трезвому реализму, столь характерному уже для апостола Павла или для Церкви, когда она выбрала греческий язык как язык Нового Завета, может и должно считаться с действительностью времени, оно обязано оказывать сопротивление паразитирующим на этой действительности идеологическим фантомам. Отличить одно от другого не всегда легко, но совершенно необходимо. Граница между действительностью времени и тем, как времени самому хочетс истолковывать себя и оправдывать себя, тем, как оно само хотело бы себя видеть, — это предел, далее которого не может идти никакое здравое “аджорнаменто”, никакое позволительное обновление. “Иисус Христос вчера и сегодня и во веки” (Евр 13: 8).