Ирина Поздеева - Человек. Книга. История. Московская печать XVII века Страница 20

Старопечатные издания кириллического шрифта традиционно, начиная с Апостола 1564 г., сопровождались послесловиями, исходившими от лица печатников, но фактически являвшимися – так же, как и сами издания, – государственными документами. Эти тексты и построены по законам дипломатики, подобно любому государственному документу. Почти во всех изданиях, даже хронологически далеко отстоящих друг от друга, они обязательно – в том или ином сочетании, с различной полнотой и глубиной – трактуют одни и те же темы либо в выражениях традиционных, граничащих (а то и прямо совпадающих) с формулами государственной дипломатики, либо, наоборот, в выражениях оригинальных.

В этом фактически государственном документе нередко, но далеко не всегда содержится более или менее развернутый текст, объясняющий смысл или цели издания. Однако в послесловиях Московского печатного двора такой элемент не обязателен и призван только подчеркнуть важность книги. Как правило, указывались и выходные данные книги, также всегда связанные с инициативой властей и определенным формуляром. В выходных сведениях сообщается, что книга издана в «царствующем граде Москве» по решению «благоверного» царя и по благословению патриарха; каждый раз указываются годы их правления и имя святого, в день которого издание было закончено. Однако в 30-40-е гг. XVII в. московские издатели, принадлежавшие к интеллектуальной элите общества, дополняли официальные государственные тексты своими собственными послесловиями грамматического, полемического, научно-панегирического характера, в которых формулировались принципы подготовки и издания текстов, или целыми трактатами, полностью связанными с содержанием издания.

Идейным композиционным центром в официальных предисловиях и послесловиях изданий XVI – первой половины XVII в., как сформулирована эта мысль в статье А.С.Елеонской, является изображение монарха: «И божество, и книги, и издатель, и читатель представлены… не столько сами по себе, сколько как средство выявления главной темы»[125]. Соглашаясь с такой оценкой, необходимо все же уточнить, что и сам монарх выступает во всех этих текстах как лицо «избранное», особо «почтенное» и даже «превознесенное» Божеством в Его неразделимом триединстве.

Почти все тексты этого рода сохраняют определенную структуру и неизменно, как и дипломатические документы того времени, начинаются со славословия Троице в его классическом виде, когда каждая из ипостасей изливает на царя присущий именно ей дар. Государь действует «благоволением» Бога Отца Вседержителя, «споспешением» сопрестольного и единородного Сына Его, Бога и Господа Иисуса Христа, и «содействием» пресвятого и животворящего Духа[126]. Именно Божество открывает «сердечные очи» царя, посылает ему «луч света всемирнаго просвещения», внушая мысль о необходимости и важности «просвещения» и «украшения церквей» вновь напечатанными книгами. Именно веление Троицы выполняет государь, действуя и «подвиг немал показуя» в деле книгопечатания, которое, таким образом, дело боговдохновенное.

Михаил Федорович Романов (1596–1645). Миниатюра из Титулярника 1672 г.

Побуждает же царя к действию «страх Господень» и необходимость искоренить охватившие страну ереси. В спокойные периоды 30-40-х гг. XVII в. обращение к Троице в этих текстах имело чаще всего классический вид: называются имена и функции лиц Троицы, проводятся мысли о Ее неслиянности и нераздельности, об особом покровительстве царю и божественном характере его деятельности как в области книгопечатания, так и во всех остальных. Однако в начале XVII в., когда «безбожные агаряне», прежде всего «латини», «окаянные польские и литовские люди» «покусились» на «истинную веру», именно события Смутного времени потребовали более подробной разработки посвященной Троице первой части послесловий, сделав эту часть, в отличие от ее роли в дипломатике, как бы самостоятельной[127].

Обращение к триединому Божеству в печатных предисловиях и послесловиях первых десятилетий правления Михаила Романова нередко перерастает в изложение основ православного вероучения о троичности Бога, что не умаляло, а высоко поднимало роль и вес «богоизбранного» монарха. К концу первой трети XVII в. очевидная необходимость в развернутом славословии Троице уже не ощущается так остро, поэтому двуединство связи «Троица – русский царь» все более преобразуется в текстах послесловий в мысль только о царе, особо Троицей «назираемом». Теперь первая фраза изданий нередко говорит не о Божестве как таковом, а о царе, действующем его «споспешением» и «содействием».

Изложению этой мысли посвящен обычно второй обязательный раздел анализируемой печатной публицистики, который можно определить как раскрытие отношения Божества к царю, что было особенно важно для актуальнейшего в начале XVII в. доказательства легитимности новой династии. Как правило, эта проблема особенно подробно разрабатывается именно в тех случаях, когда царская власть получена не в результате прямого престолонаследия. Вот как формулируется эта тема в послесловии Октоиха 1618 г.: Бог печется о Михаиле Федоровиче «в законах божественных от юности воспитанном», от «спасителного корене» «браздодержателе», об истинном «поборнике» благочестия, «богомудром» «царе и великом князе всея России самодержце». Но даже столь настойчиво повторяемой мысли о покровительстве Всевышнего Михаилу Федоровичу автору послесловия показалось недостаточно. В тексте подчеркнуто, что Михаила Романова «сам Бог избра, яко верна стража», «помаза его елеом радости» и «содержит» его своею «божественною десницею» (л. 451–454).

Не менее пышную и развитую формулу мы находим в послесловии Евангелия 1627 г. Здесь Михаил Федорович назван «верным слугой», Богом избранным и «святым елеоем помазанным», хранителем и поборником православной веры, «благоверным, благородным, христолюбивым», Богом «венчанным», «почтенным» и «превознесенным» и даже «возсиявшим» благочестием «всея вселенныя в концех» (л. 141–142 последней пагинации). Эти гиперболические похвалы выглядели вполне уместными именно благодаря обязательному в первой части почти любого из аналогичных текстов изложению идеи богоданности всех особенных, сверхчеловеческих качеств царя, дарованных ему Божественной Троицей.

Характеристика идеального православного монарха логично переходит во вторую структурную часть формулярного послесловия, посвященную доказательству легитимности династии, ее исторического и наследственного права на власть. Михаил Романов, «ревнуя» «благочестием просиявших царей» Константина и Елены, а также «добродетельных и духовных дел» князя Владимира, занимает престол после «великих государей – деда своего царя… Ивана Васильевича и дяди своего… Федора Ивановича» (Минея на сентябрь. 1619 г. Л. 84, 86 последней пагинации; послесловие Евангелия 1637 г. и др.). Постоянно звучащее напоминание об императоре Константине также традиционно входит в основную аргументацию «исконности» «природного» царя, ведущего свой род от византийских императоров – правителей «второго Рима» и принесших первенство в православном мире «Риму третьему и последнему» – Москве. «Византийское происхождение» Романовых, «отчичами» и «дедичами» которых были Рюриковичи, связанные с Византией непосредственным родством, – постоянная тема книжной публицистики всего XVII в.

Эта же идея была одной из основных в чине венчания на царство, согласно которому царские регалии, связанные с идеей наследия византийских императоров, выносили представители Нижнего Новгорода, а князь Д.М. Пожарский «первый торжественно поднял оставленный давно скипетр»[128]. И хотя Михаил Романов был только двоюродным племянником царя Федора Ивановича, но именуется прямым наследником всех этих «отцов» и «дедов». (Точно так же именовались в современных им московских изданиях и различных грамотах Борис Годунов и Василий Шуйский.)

Традиционная для послесловий тема отеческого престола и наследственной власти становится при первых Романовых еще более обязательной в связи с тем, что Михаил воцарился путем избрания и доказательства «истинности» новой династии не сводились только к упоминаниям об ее исконности. Хотя термин «легитимность» возник в международном праве только в начале XIX в., для первых Романовых, пришедших к власти после десятилетия самозванщины, цареубийств, общей социальной смуты[129], доказательство их легитимности (в понятиях того времени – «природности», получения власти «по свойству, свойственному царскому», в конечном счете от «Августа Кесаря») на десятилетия остается особенно важным. И проводится эта идея во всей государственной пропаганде с первых до последних дней царствования Михаила, начиная уже с чина его венчания на царство, полностью повторяющего чин, которым венчались Рюриковичи за век до него.