Под ред. И.Ренчлера, Б.Херцбергер, Д.Эпстайна - Красота и мозг. Биологические аспекты эстетики Страница 22

На уровне коры стихотворный размер выполняет различные функции, общее назначение которых- налаживать и усиливать работу мозга, загружая все его способности (а не одни только языковые). Некоторые ритмические варианты стихотворный размер сразу же исключает, чем утоляет «прокрустовскую» потребность мозга в недвусмысленности и четкости различий. Размер сочетает два начала: с одной стороны, постоянство ритмического рисунка, а с другой-отклонения от него. Этим он удовлетворяет другую потребность мозга-потребность в умеренной новизне. Стихотворный размер задает мозгу ритмическую систему временной организации его работы, а также четко ограничивает набор допустимых смысловых и синтаксических конструкций. Этим он поощряет синтетическую и предсказательную деятельность мозга (т. е. построение гипотез) и порождает ожидания, которые тут же и не без удовольствия оправдываются. По своему содержанию поэзия часто обнаруживает сильное тяготение к пророчеству, что явно указывает на ее предсказательную роль. Что же до мифических ее элементов, то они служат ориентирами для образа действий и тем самым позволяют составить более утонченное представление о будущем. Материал, который предлагает мозгу поэзия, иерархически упорядочен в отношении времени, ритма и языка и поэтому гармонирует с иерархической организацией самого мозга. В этом материале уже заложено многое из того, чего мозгу обычно приходится добиваться самому. А мозг обычно занимается разбивкой поступающей информации на ритмические порции; таким путем разнородная информация — ритмическая, грамматическая, словесная, акустическая- объединяется в удобные для усвоения блоки, и содержимое каждого из них снабжается общей меткой. Это похоже на внутривенное вливание питательных веществ: информация доходит до нас мгновенно, без предварительного долгого переваривания.

Стихи доставляют нам удовольствие-очевидно, потому, что они способны приводить в действие мозговой механизм самовознаграждения. Поэзию издавна занимают самые основные человеческие ценности-истина, добро и красота, и это, несомненно, связано с прямым воздействием стиха на мотивационную систему самого мозга. Поэзия-что-то вроде зеркала, в которое мозг может поглядеться и кое-что в себе подправить («откалибровать»). В ходе такой рефлексивной самокали-бровки «жесткая» оснастка мозга то и дело превращается в «мягкую» и наоборот. Соответственно на 'семантическом уровне поэзия традиционно интересуется самосознанием и совестью. По своей глубинной сути поэзия-явление культуры. Недаром на ней всегда держалось общественное воспитание и на ней же-согласование общих усилий (старинные матросские потягушки и прочие трудовые песни — простейшие и самые очевидные тому примеры). Поэзия усиливает взаимодействие между думя потоками упорядочения информации- левополушарным (временным) и правополушарным (пространственным); она помогает добиться того слитного объемного видения мира, которое зовется у нас «истинным пониманием». Ее главное свойство-калогенность. Поэзия производит красоту, а вместе с нею-стройные, внутренне непротиворечивые модели окружающего мира, обладающие предсказательной силой.

Поэзию нередко обвиняют в том, что она, выступая в такой роли, будто бы нас обманывает: возбуждаемые ею переживания так хорошо приспособлены к склонностям нашего мозга, что создают у нас ложное представление о действительности и отгораживают нас от того неласкового мира, в котором нам приходится жить. Новейшие эстетические теории, между прочим, во многом нацелены на то, чтобы изменить это положение на противоположное. Искусство, включая и поэзию, они стремятся сделать настолько несообразным с нашими природными наклонностями, чтобы оно неприятно поражало нас и возвращало к осознанию горьких истин. Совершенно ясно, что поэзия, в которой нет ничего, кроме строгой гармонии, была бы пресна и безвкусна: она не утоляла бы постоянно присущей мозгу жажды новизны. Но простые беспорядочные перемены и беспрестанное крушение расчетов и ожиданий были бы не лучше: они и сами пресны и безвкусны. Бессмысленный поток хаотических изменений порой приедается точно так же, как и бездумная правильность.

Модернистская эстетика, кажется, упускает из виду возможность существования у нас особой видовой адаптации, проявляющейся в том, что от окружающего мы ожидаем больше, чем там есть, смысла и больше упорядоченности; а между тем из таких ожиданий может, как это ни странно, составиться превосходная стратегия выживания. Нас неудержимо тянет восстановить равновесие между нашими ожиданиями и действительностью, и для этого мы стремимся изменить эту действительность так, чтобы подтвердить наши представления о ней и «сделать мир лучше». Таким образом, модернистские наскоки на красоту в искусстве невольно перерастают в посягательство на нашу человеческую суть. Это относится и к модернистской и постмодернистской критике философского и нравственного идеализма: она тоже вступает в явное противоречие с очевидными фактами-с тем, как устроена наша нервная система. То, что Уильям Джеймс называл «желанием верить», вписано в наши гены; наилучшая стратегия — это целеустремленность, и в этом еще один парадокс: попытки воспротивиться нашему природному идеализму утопичны. Гораздо разумнее приспосабливать действительность к нашим идеалам.

Мы уже говорили о том, как стихи влияют на человеческий мозг, но пока еще не затрагивали подкорковых уровней мозговой деятельности. А между тем вот к каким выводам приходит Барбара Лекс [6] (при чтении заменим слово «ритуалы» на «стихи»):

Raison d'etre ритуалов-в под/держании согласованности биологических и социальных ритмов путем воздействия на нейрофизиологические структуры в контролируемых условиях. Правильно исполняемые ритуалы создают чувство благополучия и облегчения. Отчасти это объясняется тем, что они ослабляют длительные или интенсивные стрессы. Кроме того, в ритуалах используются особые вынуждающие приемы, которые обостряют чувствительность нервной системы и

«настраивают» ее так, чтобы уменьшить подавление правополушарной активности и сделать возможным ее временное преобладание, а также создать смешанное тро-фотропно-эрготропное возбуждение. Все это нужно для того, чтобы синхронизировать кортикальные ритмы в обоих полушариях и вызвать растормаживание «трофотропной активности» [8].

Барбара Лекс утверждает, что своими «вынуждающими приемами» ритмические танцы, хоровые песнопения и т. п. могут активировать одновременно как эрготропные, так и трофотропные функции низших отделов ЦНС. От этого возникают переживания, которые Лекс описывает как. транс, экстаз, задумчиво-созерцательные и сноподобные состояния, одержимость, «пьянящий восторг риска», чувство общности с другими людьми, причастность к святыне. Далее: «Оживают подавленные неприятные воспоминания; связанные с ними чувства находят свое выражение в словах и действиях, и душа освобождается от их гнета». И еще: чередование смеха и слез, мистический опыт, духовная беседа, чувство единства, целостности и солидарности. Лафлин и д'Аквили [8] продолжают этот список и включают в него сознание своего союза с какой-то высшей силой и того, что смерть не страшна, чувство гармонии со всем миром, а также мистическое слияние противоположностей. Несколько раньше мы говорили о том, как люди, причастные к литературе, описывают воздействие на них хороших стихов; их сообщения во многом перекликаются с только что приведенным списком.

Об одном из воздействий стиха уже говорилось: оно направлено в основном на кору мозга. Но если Барбара Лекс права, то можно говорить и об эффектах иного рода-о снижении физиологических стрессов (т. е. успокоении) и о содействии общественному сплочению (т. е. «любви»). Здесь стих выполняет более общую функцию, присущую всем ритуалам вообще: он действует как вынуждающий фактор. Стихотворный размер синхронизирует не только слушателя с говорящим, но и разных слушателей, так что индивидуальные трехсекундные периоды «настоящего» теперь совпадают. Возникает ритмическая общность, а она уже может превратиться в общность действия.

Разного рода сказания излагаются особым «былинным» («мифическим») слогом. Лафлин и д'Аквили сближают этот слог с ритуальными вынуждающими приемами и указывают при этом, что в логике мифа выражается «познавательный императив». Так они называют стремление к изящному и содержательному объяснению окружающего мира [9]. Как утверждает Мак-Манус, предания и мифы очень важны для полноценного развития и воспитания детей [10].

Как известно, информация извлекается из памяти легче, когда мозг снова приходит в то физиологическое состояние, в котором он находился во время запоминания. Возможно, что с этим связана и поразительная запоминаемость стихов. Если каждый стихотворный размер с его характерными вариациями создает определенное настроение (т. е. специфическое состояние мозга), то не удивительно, что стихи так легко бывает припомнить. Уже одного размера довольно, чтобы вернуть мозг в то состояние, в котором стихотворение было впервые прослушано; а вместе с этим в памяти всплывают и его словесные детали. Быть может, именно это имел в виду Гомер, называя муз дочерьми Мнемозины.