Константин Крылов - Нет времени Страница 22

Наверху слабая черта.

Нарушенное постоянство.

Несчастье.

Неоригинальность пелевинского сочинения проявляется и в том, что автор, устав от экспериментов, начал, наконец, создавать «свой писательский мир» — с заранее заданной онтологией, с персонажами, переходящими из книги в книгу, с сериальностью, наконец. Пока что это только намечено: в «Числах» демонстративно называется по имени главный герой «Generation П» Вавилен Татарский, а стреляющая ручка (типичный сублимат извечной мечты литератора о «прямом действии», о маяковском штыке, выпрастывающемся из пера) позаимствована из «Чапаева и Пустоты». Соответственно в рассказе «Фокус-группа» — являющемся, в свою очередь, римейком пелевинских же «Вестей из Непала» — упоминается один из героев «Чисел», и так далее.

В свою очередь «Generation» и «переходные» (что отмечено даже в названии сборника) «Числа» обретают узнаваемые черты сериала, судя по всему — трилогии, с довольно-таки предсказуемым грядущим третьим томом. В котором, судя по логике вещей, действие начнётся в никуда (на Западе), с последующим перемещением в ниоткуда (в Россию), главный герой будет чем-то смахивать на наивного фандоринского англичанина, и т. п. Первые прикидки, похоже, уже сделаны — смотри рассказ «Македонская критика французской мысли».

Читателей это, скорее всего, не смутит тоже: они хотят Пелевина, они получат Пелевина. А вот критика ощерится презло: нынешнее робкое двоесловие — текст-то сам по себе неплох, но «пора уже Пелевина ругать», об этом вопиют все инстинкты литературных «недотыкомзеров» — сменится единодушным и искренним хаем.

Но ещё хуже будет, если Пелевин изменит себе и попытается дать джазу на новый лад. Он — певец одной ноты; как только он захочет сменить тему, обнаружится, что сказать ему нечего. Раздражаться на это не следует: одна нота — уже много, большинство литераторов довольствуется шумовыми эффектами.

Об одном архаическом культе

1. Непосредственным поводом для написания данного текста послужила одна работа Б.А. Успенского, посвящённая русской брани.[70] Собственно говоря, изложенных в ней фактов вполне достаточно для того, чтобы сделать все необходимые выводы. К сожалению, сам Б.А. Успенский оставил своё исследование логически незавершенным — возможно, не желая пускаться в рассуждения, непосредственно не связанные с темой статьи. Никоим образом не претендуя на оригинальность, мы осмелились развить некоторые мотивы данной работы.

Здесь необходимо вставить одно замечание. Статья была написана в те годы, когда филологические упражнения на тему «матюков» ещё не превратились в обычный коммерческий приварок филологов-русистов. Сейчас, кажется, уже не найдётся автора, который не попытался бы высказаться на эту тему.[71] Заодно произошла и детабуизация соответствующих слов, вплоть до вхождения их в «большую литературу». Тем не менее специально для читателей, которые не любят видеть некоторые слова напечатанными, я заменяю их в данном тексте на несколько более пристойные аналоги — а именно, пропускаю одну гласную, заменяя её кратким тире. Думаю, это не помешает читателю понять, о каких именно словах идёт речь, зато это не будет слишком сильно царапать глаз целомудренным людям.

2. Обращает на себя внимание факт полной и абсолютной табуированности матерной лексики в традиционной русской культуре.

Особенно показательными являются те усилия, которые предпринимались ради исключения из письменных источников матерных слов. Например, введение в русский алфавит буквы Э было связано всего с двумя обстоятельствами — оба, казалось бы достаточно периферийны для любой культуры, а именно более точная передача звучания иностранных слов (что непосредственно связано с важнейшей для русской культуры темой европеизации) — и изменения написания местоимения 3-го лица множ. числа «эти».

Дело в том, что при употреблении буквы Е без ударения возможно (только возможно!) прочтение местоимения как глагола ети (в смысле е‑ать). Барсов в «Российской Грамматике» прямо заявляет, что одно это является достаточной причиной к изменению начертания.[72] Желающие могут заглянуть в любой русский словарь и убедиться, что не существует ни одного незаимствованного русского слова, начинающегося на Э, кроме местоимений 3-го лица это, этот, эти, связанных с ним экий, этак и экспрессивов эх! или эге!

Этот пример свидетельствует прежде всего о том, что никто и не пытается скрыть сами слова: они предполагаются общеизвестными. Это страх перед их написанием, перед начертанием этих слов. Особенно интересна традиция замены этих слов точками, причём в изданиях, претендующих на академичность, количество точке строго соответствует количеству букв в скрываемом слове, причём изменения орфографии приводят к изменению количества точек.[73] Напрашивающаяся культурно-историческая аналогия — это отношение иудеев к Имени Божьему: даже неполное написание его (так называемый тетраграмматон) считалось настолько важным местом в тексте, что писцы омывали руки перед его написанием,[74] а полное написание (с огласовкой) считалось настолько запретным (то есть непристойным), что даже в современных еврейских книгах на русском языке слово бог пишется с точкой посередине вместо гласной.[75]

Наконец, решающим можно считать наблюдение Успенского относительно почти что полного отсутствия в русском языке так называемой божбы, то есть упоминаний христианских святынь в качестве ненормативных объектов (типа итальянского madonna putana! и т. п)., а так же соответствующих клятв «бородой св. Петра» или «грудями Божьей Матери», являющихся основой традиционной европейской ненормативной лексики. Их место, собственно, и занимает мат. С другой стороны, действие матерного ругательства в некоторых случаях эквивалентно молитве[76] или имеет силу проклятия.[77]

Из этого следует неожиданный, но необходимый вывод: матерное выражение — это ритуальная формула, призывающая Богов, причём Богов живых, реальность которых на самом деле не подвергалась сомнению, — по крайней мере по настоящее время. Мы веруем в них и сейчас — именно этой верой жив мат, сознаём мы это или нет.

3. В этом смысле «буквальное» значение матерных слов как обозначений частей тела является скорее всего вторичным. По существу, эти части являются скорее атрибутами Богов. Нельзя, например, утверждать, что «х‑й» есть одно и то же, что и «penis». Половой член является в лучшем случае мифологическим атрибутом — как, например, двойной топор (лабрис) Зевса Критского. В известном смысле можно сказать, что Зевс Критский есть топор — поскольку божество присутствует в своём атрибуте. Но утверждать, что «топор — это Зевс», бессмысленно.[78]

Х‑й — это божество, и многие его свойства совершенно не связаны с мужским половым органом. Это касается, например, его всеведения (ср. традиционное х‑й знает, теперь уже часто заменяемое на рационализацию х‑й кто знает, по существу бессмысленную, в то время как первое выражение имеет строгое значение: «Это (только сам) Х‑й знает» = «Это (только) Богу ведомо». Заметим, что последнее выражение функционировало в языке как точный семантический эквивалент первого).

Можно предположить, что Х‑й — благой бог, связанный с мудростью, ведением и знанием. Ближайшим эквивалентом его в общеизвестных традициях является, скорее всего, Гермес.[79]

Это подтверждается этимологией и значением слова мудрость, которое прямо связано с мудями (testiculi) (ср. слово мудак с переворачиванием значения — каковое, впрочем, характерно для всех сакральных понятий, ср. слова жрец и обжора).[80]

Наконец, на связь Х‑я с мудростью указывает значение производного слова х‑йня «чушь, бессмыслица, ахинея». Если бы Х‑й представлялся исключительно как penis, слово х‑йня имело бы очевидное и ожидаемое значение «выделение х‑я», то есть «семя», sperma — никак не связанное с проблемами смысла и значимости высказываний. При этом само семя вообще не имеет установленного матерного обозначения, кроме сомнительного малофья — слово неприличное, но явно не матерное.

4. Но представления о мудрости (у всех народов) всегда включало в себя противопоставление мудрости благой, светлой, — и мудрости тьмы и зла, чёрного знания и запретной магии. Как правило, носителем последнего был двойник или близнец светлого бога, или его тёмная ипостась, носитель злой мудрости. В греческой мифологии такую роль играет Геката — богиня чёрного колдовства и кровной мести, к образу которой нам ещё придётся вернуться. Пока же ограничимся констатацией факта: в рамках религии Х‑я мыслимо и представимо злое божество, обладающее нечеловеческими знаниями и губительное для смертных.