Борис Владимирский - Венок сюжетов Страница 22

Глава 3. Как Валя убедил меня писать рассказ.<…> Я пишу рассказ и придумываю неудачный псевдоним.<…>

Катаевым оставаться он не мог. Мало того, что писателем был брат Валентин, – был еще довольно известный в ту пору, ныне, к сожалению, почти забытый, писатель Иван Катаев. Поэтому Евгений Петрович превратил отчество в псевдоним. И потом всю жизнь мучился, считал свой псевдоним очень уж невыразительным. И рядом с фамилией Ильф, такой экзотической, должна была стоять какая-нибудь не менее звучная. А тут – Петров. Для нас это все странно, конечно, – эти его мучения, а он считал свой псевдоним действительно неудачным.

Первый гонорар. До сих пор я писал только протоколы и заключения. Но нужна служба. Денег нет. Я поступаю в «Красный перец». Как я стал выпускающим.<…>

Глава 4. Ильф и Олеша. Легендарный «Гудок». Чем и как жила Москва в те годы. Дворец труда. Червонцы. Пивные. Появление водки. Театр. Литература.

Глава 5. Красная Армия. (Петров был призван на действительную военную службу. – Б. В.) Единственный человек, который прислал мне письмо, был Ильф. Вообще стиль того времени был такой: на все начхать, письма писать глупо, МХАТ – бездарный театр, читайте «Хулио Хуренито» (роман Ильи Эренбурга. – Б. В.). <…> При этом жили очень бедно. Как создавался быт. Привозили матрац, ставили его на четыре кирпича. Появлялась молодая жена и примус, и организация быта считалась законченной. И вот Ильф прислал мне письмо в армию. Я не помню содержания этого письма. Помню только, что написано оно было чрезвычайно элегантно и легко.<…>

Не сохранилось это письмо. Но мы можем себе представить, каково оно было. Дело в том, что ильфовские письма, к сожалению, до сих пор не собранные и не опубликованные, представляют собой замечательные литературные произведения. Его стиль формировался именно в письмах. Они удивительны по интонации, в них есть сочетание чеховской грустной иронии с чем-то более злым, скептическим, ироничным, что Ильфу было ведомо.

Вот одно такое письмо, написанное примерно тогда же, когда и письмо Петрову в армию. Но тут нужна предыстория, чтобы понятнее было содержание.

Ильф, как вы помните, в Москве поселился у Катаева в Мыльниковом переулке вместе с Гехтом. А в Одессе у них остались любимые девушки.

Дело в том, что, кроме «Коллектива поэтов», был в Одессе еще «Коллектив художников». И если «Коллектив поэтов» был в основном мужским, то «Коллектив художников» – наоборот, что способствовало всяческим дружеским связям. И вот у Гехта там осталась девушка по имени Генриетта.

Но что значит продолжать роман на расстоянии полторы тысячи километров? Обязательно возникнут какие-то непонимания, кто-то кому-то что-то не так сказал, не так передал, обида… Пока выяснится, проходит месяц… Вот в очередной из таких периодов Генриетта обижается на Гехта. Гехт бомбардирует ее телеграммами (они, кстати, сохранились). Ответа от Генриетты нет. Тогда он умоляет Ильфа, у которого авторитет повыше, написать ей письмо с объяснениями. Ильф пишет письмо, но отправить не успевает: ему надо ехать в Петроград, где у него свидание со своей любимой девушкой, с Марией Николаевной Тарасенко. Они встречаются «на нейтральной почве» (ни в Москве, ни в Одессе), а вскоре, через полгода, поженятся. Он уезжает, возвращается – ситуация все та же: его вмешательство по-прежнему необходимо. Тогда он садится и пишет письмо. Это декабрь 1923 года.

Дорогая Генриетта!

Я написал ответ немедленно. Вы его не получили и не получите. Виноват Гехт. Я уехал в Петроград, у меня не было марки, я просил Гехта отправить письмо, но он посылал телеграммы. А мое письмо лежало на столе. Теперь я приехал и прочел свой ответ. Он был написан серьезно и немножко смешно. К тому же Вы уже получили целый веник телеграмм. Я порвал свое письмо и выбросил его. Вот все причины моего невежливого молчания.

Итак, телеграфная горячка Гехта кончилась. Его лихорадка заставила меня сначала печально улыбаться, потом улыбаться весело, а еще потом попрощаться с Гехтом. Я поехал на вокзал, он поехал на почтамт. Теперь он больше всего интересуется почтальонами: вид этих почтенных людей заставляет его сердце топтаться. Но Вашего письма нет, и Гехт, совершенно печальный, ест свою яичницу среди соболезнующих вздохов. От горя он стал обжорой. Он потолстел от горя. Отчего же вы не пишете, Генриетта? Иначе он получит заворот кишок, умрет, и его будет хоронить Ефим Зозуля. Это похороны третьего ранга. Ему все сочувствуют, и он ест среди этого соболезнования.

Здесь уже зима, и в Петрограде тоже зима, со всей сбруей, с закатами и великим безмолвием, Маруся смеется надо мной и говорит, что я самый некрасивый. Я целовал милую теплую руку и даже не пытался защищаться. В печке догорала Помпея, и окно было черное. Петроград огромен и пуст, как зрительный зал посреди дня. Но снег, летящий наискось, делает его милым и приятным. Может быть, тут важны еще милые и теплые руки. Но я теперь в Москве, не стоит вспоминать Петроград, иначе я задохнусь, и мое сердце расколется. Я грустен, как лошадь, которая по ошибке съела грамм кокаину. Я заскучал в четверг, а приехал я из Петрограда тоже в четверг, поэтому почти ничего нельзя добавить.

Меня слегка развлекают толстые папиросы и толстый Гехт. Но Гехт бредит письмом и Бабелем. Письма все нет, а Бабеля слишком много. Приезжайте, вчера была снежная буря. Приезжайте, зимой здесь нет ветра. Приезжайте, здесь поставили плохой памятник Тимирязеву. Вы его увидите. Есть много обольстительных мест. Приезжайте, вы их увидите. Если захотите – напишите мне, если не захотите – напишите, что не хотите. Целую руку.

Ваш. Иля

Ведь эта интонация нам почти не знакома по их произведениям! Это интонация грустно-лирическая, а одновременно ироническая по отношению к самому себе. Но если бы этого не было и в Ильфе, и в Петрове, то, я думаю, их книги были бы куда более поверхностны и куда менее нам интересны.

Вот такое или примерно такое письмо посылает Ильф Петрову в армию.

Глава 6. Я поступаю в «Гудок». Поездка с Ильфом на Кавказ.

Они познакомились и решили провести отпуск вместе. Поехали на Кавказ, а на обратном пути завернули в Одессу.

И в этом путешествии они начали писать первое свое совместное произведение. Обычно первым считается роман «Двенадцать стульев». Но было нечто раньше. Они вели совместный дневник путешествия. В одной общей тетрадке. Правда, каждый вписывал туда что хотел. И там удивительно интересные рисунки, смешные записи. Они вклеивают забавные этикетки, которые им попадались на Кавказе, как будто напечатанные на той самой машинке Бендера в «Рогах и копытах» с акцентом. Шутя над тем, что одесситы несколько преувеличенно расписывают достоинства своего города, что в Одессе куда ни плюнь – всюду достопримечательность, – они вклеивают фотографию и подписывают: «Знаменитый одесский маяк». Чуть ниже: «Знаменитая одесская лестница». Потом просто вид города и подпись: «Знаменитое одесское что-то». Такое очень любовное, но ироническое отношение к своему городу тоже мне кажется очень ценным в том, что и как они делали.

Работа профессионального журналиста. Вечеринки в складчину. Фокстрот «Цветок солнца». «Принцесса Турандот» у Вахтангова. Кассир Ванечка из редакции, который в самом деле растратил деньги. (Это прототип кассира из «Растратчиков» Катаева. – Б. В.)

Четвертая полоса. Атмосфера беспрерывного остроумия. Попадающий в эту атмосферу человек сам начинал острить, но главным образом был мишенью насмешек. «Ты что, Коля, всю ночь работал?» – «Нет, а что?» – «Почему же у тебя вся задница в морщинах?» Стенгазета «Сопли и вопли». Приходили с опозданием. Новый редактор обещал карать за это. Самый трусливый из сотрудников, Миша Штих, преодолевая чудовищный страх, все-таки опаздывал. Он проходил во Дворец труда с заднего хода и, держа калоши в руках, с позеленевшим от ужаса лицом шел на цыпочках по коридору. Меня поразило, что работать на четвертой полосе начинали только часа в два, и то после долгих понуканий. Зато заметки писались с молниеносной быстротой. Олеша-«Зубило» приходил в новом костюмчике с короткими брюками и остроносыми ботинками. После долгой голодовки и лишений страна начинала жить. Валя собирается создать литературную артель на манер Дюма-отца. Мы решаем с Ильфом писать вместе.

Эта история описана многократно. Вкратце напомню, как было дело.

Валентин Петрович Катаев, в то время уже известный писатель, автор «Растратчиков», шедших уже на сцене МХАТа, заключил договор с ежемесячным журналом «Тридцать дней» о том, что с начала 1928 года журнал начнет печатать на своих страницах с продолжением его авантюрный юмористический роман на тот сюжет, который ему заблагорассудится выбрать. Одновременно было заключено еще несколько договоров. Но тут подвернулась командировка на Кавказ, потом отпуск, два месяца в очень приятных и полезных, вероятно, условиях. А когда же писать роман? Аванс отдавать не хотелось. Поэтому он пришел, как всегда, в комнату четвертой полосы, где печатался под псевдонимом «Старик Саббакин», и сказал примерно следующее: