Журнал - Критическая Масса, 2006, № 1 Страница 25

Гольдштейновская проза работает по тому же принципу: строка скользит по строке, захватывая по пути цитаты, аллюзии, ассоциации. Задеты легкие? Так нате вам все, что существует в литературе и культуре в связи с этой драмой. Со всеми атрибутами, микстурами, Виолеттами, Ялтами, Альпами, волшебными горами, припарками и особенностями оригинальных текстов, а также их критикой. Не читали, не слыхали, не знаете, о чем речь? Ваша проблема. Нет подсказок, нет справочного аппарата. Не справляетесь, значит, не вашего ума дело. Литература для избранных, текст для любопытствующих и многознающих. Фиру Соломоновну и коммерческого директора просят не беспокоиться.

Перекрещенные ниточки фраз скользят, торопятся, ухватывают по пути все, что отложилось в сознании нашего автора. От осторожного и аккуратного приема, называемого «потоком сознания», осталась только форма. Прием сознательно ограничивает рамки «потока сознания», пускает внутрь текста только то, что имеет непосредственную ассоциативную связь друг с другом, нанизывает, повторюсь, бусинки эпизодов и цитат в строгом соответствии с авторской задачей. А здесь не поток, ограниченный берегами, а потоп, смесь вод верхних и донных, среди которых едва намечен фарватер. Внутри себя полемична каждая фраза — вопрос, ответ, бессмысленность заданного вопроса, невозможность однозначного ответа. Вот она — бурлящая лава интеллекта, все то, что думал и сказал мыслящий человек по поводу жизни и смерти.

Но постойте, погодите! Когда нижние воды соединяются с верхними, это же хаос, мир до его создания, до наведения порядка и изобретения гармонии. А мы сказали, что автор — адепт упорядоченного мышления, аккультурации всего сущего, потребности «оказывать предмету поэтическую, т. е. действенную помощь по существу».

Тут пришло время раскавычить понятие «поток сознания». Дело в том, что на самом деле следует читать «подсознания». Весь смысл и психологического и литературного приемов именно в том и состоит, чтобы поднять нижние воды и смешать их с верхними, усыпить сознание, отключить фильтры, дать подсознательным мотивам влиться в поток ассоциаций, а потом заставить сознание комментировать то, о чем оно обычно понятия не имеет или иметь не хочет. А в «Спокойных полях» подсознание никакой роли не играет. Поток сознания в них сознательно чистый, культивированный, не замусоренный столь ныне обожаемым и покрывающим собой все изъяны подсознательным. Проявляется и комментируется не психологический, а культурный глубинный слой, не личностный, а умозрительный и культурологический мелкий и крупный бес. Вот и объяснение исповедальному характеру этого потока. Раскавычив сознание, придется закавычить «исповедальность». Впрочем, зачем? Человеку, изначально положившему себе быть книжным шкафом, библиотекой и анти-Геростратом, незачем исповедоваться в личностных тайнах и мутных токах того, что скрывается под корой, незачем «выходить из шкафа», как сегодня обозначают восприятие и принятие того хтонического, что не видно сознанию и якобы им управляет. Гольдштейн остается в шкафу культуры, единственном месте, где сегодня ему и ему подобным еще достает кислорода для дыхания.

Вот вам честное признание редактора — обычно просмотр нового текста завершается усталым вздохом: «Все это уже было, господа! Более того, те, прежние, делали это лучше». А на сей раз вывод иной: это смело, ново и сделано не хуже, чем у тех, прежних и иначе себя запрограммировавших. Поэтому в данном случае упорство — и авторское и читательское — оправдывает себя. Вернее так: авторское — уже оправдало, а читательское — стоит того.

P. S. По своей привычке навязывать понравившийся текст друзьям, я обрушила «Спокойные поля» на задыхающегося (что стало с этим миром? Почему в нем столько одышки?!) поэта Михаила Генделева. И спустя день услыхала в телефонной трубке мучительно прорывающийся сквозь кашель голос: « Ты… это… ты вставь в свою статью от моего имени: „За этот текст полагается сабля с алмазами. За доблесть в литературе“».

В полях под снегом и дождем. Елена Фанайлова. Два мнения о тексте Александра Гольдштейна «Спокойные поля»

Приступая к чтению этой книги, лучше знать заранее, что пишется она от имени человека, у которого удалена половина легкого и, видимо, вскоре отнимут другую. Это нужно понимать с тем же классическим реализмом, с каким читаешь письма Бонхёффера, дневник Анны Франк, статьи Симоны Вайль или Ханны Арендт: что см-ть стоит к ним близко. [Иногда интерес к предмету описания оказывается больше, чем достоинства собственно литературные, сказал во время обдумывания мною этого текста журналист Валерий Панюшкин, и здесь решает только время; вот Путин или Ходорковский пройдут, что останется на трубе? Только качество текста, только его вытканность, сделанность. Так примерно говорил собкор газеты «Коммерсантъ» Панюшкин, автор двух книг (об одной из них см. рецензию Алексея Балакина. — Ред .), в прошлом искусствовед, собирающийся ныне на президентские выборы в Белоруссию.]

В ситуации, похожей на историю болезни Автора (лирического героя) книги «Спокойные поля», написаны, например, дневник жизни Марии Башкирцевой и большинство текстов Франца Кафки, туберкулез. Многие стихотворения Осипа Мандельштама, астма. Повествователь сам называет эти имена. Башкирцеву к тому же он повенчал бы с Надсоном, еще одной молодой жертвой легочного заболевания. В ситуации, когда организму не хватает кислорода, по-другому работает мозг. Как это происходит у больных туберкулезом и что из этого получается, вплоть до мировой войны — см. книгу «Волшебная гора». У астматиков случаются панические атаки в момент приступа. Хроническая же гипоксия любого легочного пациента — это род сомнамбулии.

Автор (лирический герой) ждет результатов гистологии (приговора), а в ожидании впадает в медитативную парадрему, в путешествие сомнамбулы. Из глубин психики, воспоминаний ума вытягивает то, что хочет спасти, чтобы не было предано забвению. Он заговаривает боль, сновидчески бормочет, путем почти стихотворного ритма, повторов, в спокойной силе этого плавного течения возникают эпизоды советской бакинской юности, забытые картины, которые хочется удержать для жизни, не дать им кануть в бессознательности, не потерять свою жизнь и людей, о которых никто бы никогда не узнал, если бы не литература. Автору (л. герою) тогда чуть больше двадцати, его троюродному брату под тридцать, тоже — их общему другу. Все они книжники, делятся запрещенной литературой, автор любит не переснятого Шаламова, а успокоительное, нежное, североевропейское, христианско-европейское, литература должна утешать, а Шаламов неутешителен, безутешен и дурно пишет. Друг бесконечно читает «Энеиду», плохо зная латынь. У брата жена-красавица, которая бранится за безнадежное братнино равнодушие к организации жизни и за вечно несмываемые матерью его, авторской теткой, какашки. Нарочно. Мать брата зовут Фира, она лукавая и совсем не слабоумная старуха. Она медиум и художник. В молодости у нее открылся странный дар: она видела и рисовала человека, каким он будет через десять, через двадцать лет. У нее были клиенты, пока она не сказала одному, что через восемь лет его уже нет на земле. Почему она не увидела, что ее сыну нельзя ехать на море, что из моря вынесут тело, Автору неизвестно. Известно, что брат был похож на Бруно Шульца, точнее, на его рисунки. Напрямую имя Шульца не называется, в книге вообще довольно много темнот, затемнений, как в кино, как на рентгеновском снимке пораженных легких, но контекст ясен: Шульц — одна из жертв, принесенных европейским еврейством, ашкеназийством, во Второй мировой войне. Дрогобычский еврей Бруно Шульц — маленький европеец, погибший на территории уже Советского Союза, писатель грандиозный по выделке, как маленький голландец, гуманный, как любимые книжки двадцатидвухлетнего Автора, который пока сидит над этими книжками, переодетыми в другие обложки для конспирации, в азербайджанской чайной вместо европейской кофейни, с работягами, и они вскоре перестают над ним смеяться; итак, Шульц, опоздавший на пир признания. Один из тех писателей, клятву верности которым Гольдштейн принес в книге «Аспекты духовного брака»: он обещал любить невеликую литературу, полузабытых писателей, его гордыня в этом была немалой, как и самообязательства. Ведь легче, на самом деле гороздо легче и приятнее, с пониманием и обеспеченным интересом публики, делать своими героями Кундеру и Кастанеду или Маяковского и Блока, Лимонова и Тину Модотти, как в «Расставании с Нарциссом». Но и там, в этой книге, первой книге, которая сделала Гольдштейна известным, которая как раз очень даже имеет в виду литературу Больших Идей, расставание ведь невозможно без предъявления деклараций о намерениях — там есть мои любимые сказки о воскрешении Поплавского, о Белинкове, о придуманном, возможно, Сергее Мельникове (я так думаю, что это альтер эго А. Г.), об авторах совсем не первого ряда, то есть не имеющих претензии быть таковыми, а на самом деле — кто знает? Кто у Христа за пазухой?