Андрей Пелипенко - Избранные работы по теории культуры Страница 26

Некоторые исследователи социально-исторической эволюции пришли к сходным выводам: сокращение многообразия и вариативности на уровне подсистем позволяет развиваться верхним уровням системы; поэтому центр, во избежание дестабилизации, стремится к уменьшению сложности подсистем, «узурпируя» и стягивая к себе их функции [297, p. 24–38]. В истории культур принцип «пирамиды Седова» подтверждается всякий раз, когда мы наблюдаем снижение феноменологического разнообразия при вертикальном прорыве на более высокую ступень. Например, современные первобытные культуры в богатстве и разнообразии значительно уступают как верхнему палеолиту, так и мезолиту. Более того, их состояние свидетельствует скорее не о замедленных формах развития, но о медленной, но неуклонной деградации.

С позиций более сложной и потому гораздо более динамичной системы-акцептора, процессы эволюционного доразвития материнской системы представляются настолько медленными, что их ход зачастую просто не замечается, и система кажется застывшей. Так, процессы космогенеза по своей длительности совершенно несоизмеримы с историческими процессами на земле, т. е. на более локальном уровне. Примером может служить представление о современных первобытных народах, остановившихся, как кажется на первый взгляд, в своём развитии. На самом же деле речь может идти не о полной остановке развития, а лишь о том, что в системах, отпавших от фронта глобальной (вертикальной) эволюции, оно скатывается в «дурную бесконечность» всё более незначительных и формальных изменений адаптивно-специализационного характера.

Здесь напрашиваются многочисленные факты из биологии, но я всё же приведу пример из области культуры: мустьерские технологии в большинстве ареалов сменились не верхнепалеолитическими (ориньякскими), порождёнными точечным вертикальным скачком, а так называемыми пост-мустьерскими, продолжавшими горизонтальную линию традиций мустье. И доживали они очень долго, постепенно вытесняясь заимствованными уже извне более «продвинутыми» технологиями. Нет никаких оснований полагать, что в случае отсутствия таких заимствований они сами по себе вырвались бы на уровень ориньяка. Такая же картина наблюдается и на более ранних эволюционных развилках. Например, «внезапность» ашельской технологической революции, основанной на совершенно иных, нежели олдувайские, технологических принципах, никоим образом не выводится «по горизонтали» из олдувайских, т. е. её нельзя рассматривать как кумулятивный результат постепенных и отдельных изменений.

И ещё один пример из области антропогенеза. В своё время В.П. Якимов [290, c. 27–42] писал о поздних (классических) неандертальцах как о существах, чья морфофизиологическая организация была приспособлена для выживания в приледниковой зоне (холодный климат, обилие крупных хищников) и потому поддерживалась естественным и половым отбором. Но эта эволюционная линия оказалась побочным направлением антропогенеза. У поздних неандертальцев имело место лишь увеличение массы мозга без каких-либо качественных структурно-функциональных трансформаций. Наращивались участки коры, связанные с ориентацией в среде (главным образом, «афеллированные» с правым полушарием), что не имело никакого отношения к вертикальному (в традиционной терминологии, прогрессивному) направлению эволюции, породившей на очередном витке сапиенсов. Однако ни В.П. Якимов, ни другие авторы не делают никаких теоретических выводов о не-тождестве или хотя бы локальном несовпадении адаптациогенеза и «прогрессивной» эволюции.

Ещё одна эволюционная ситуация: коэволюционист Р. Фоули [253] в развитии австралопитеков увидел два альтернативных пути: специализацию и генерализацию. Первый путь, что характерно, завел в эволюционный тупик[69], второй наследующими австралопитекам гоминидами открыл дальнейшие эволюционные возможности. Строя свой анализ исключительно на эмпирическом материале, Р. Фоули в данном случае не выходил за пределы анализа межвидовых взаимодействий и локальной конкуренции и потому не увидел стоящей за ситуационными процессами глобальной дихотомии эволюционных направлений. Для нас же важно подчеркнуть, что эта и многие другие эволюционные развилки, при всей важности каждой из них, суть, прежде всего, воплощения фундаментальной двунаправленности эволюционного процесса, иллюстрации её проявления в наиболее значимых пунктах генезиса.

Если перепрыгнуть через несколько эволюционных развилок, то аналогичную ситуацию можно наблюдать и на примере зарождения государства. Первичные государственные образования возникают опять-таки как результат вертикального скачка, т. е. не выводятся из системы горизонтальных эволюционных трансформаций стадиально предшествующих социальных сообществ: племён, племенных союзов, вождеств и т. п. Горизонтальное эволюционирование могло преобразовать первобытные сообщества в постпервобытные – не первобытные, но и не государственные. Причём все эти продукты горизонтального направления, не уступая раннему государству в общем уровне сложности, с ним могли конкурировать. Тем более, что эволюционные преимущества государства, как это всегда бывает в случаях вертикального скачка, обнаруживают себя далеко не сразу, но лишь в достаточно долгой исторической перспективе. Но вот качественное отличие государства от разного рода квазигосударственных образований, проявляющееся, разумеется, не только в параметре сложности, обнаруживается и действует сразу. Хотя современниками это, конечно же, не сознаётся[70].

Системы, разделённые вертикальным переходом, живут в разных темпомирах, и потому концепции, согласно которым продуктивное эволюционирование в системе бесконечно, вряд ли верны [см., напр.: 68, c. 333].

Ещё один существенный аспект переходности – вопрос о паллиативных формах. Всякий переход – это, в известном смысле, устойчивая бескачественность. Принцип типологизма[71], восходящий, по-видимому, ещё к античности оказывается, хотя и с некоторыми оговорками, справедливым для всех уровней глобальной эволюции, ибо отражает дискретно-итерационный и ритмически пульсационный характер эволюционного движения. Чем локальнее уровень процессов, тем мягче и незаметнее переходы. Однако их механизмы одни и те же и в вертикальном, и в горизонтальном направлениях эволюции. В ином случае нам бы пришлось искать формы, переходные между детьми и родителями.

В то же время, если в биологии решение вопроса о том, где и как провести границу между типами, опирается вроде бы на твёрдую объективную почву, то в культуре дело обстоит сложнее. Здесь вопрос о типах и переходных между ними формах рискует перейти в чисто эпистемологический план, т. е. зависит прежде всего от масштаба рассмотрения того или иного отрезка эволюции. Считать ли переходными, например, культуры архаических народов, «застрявших» на полпути между первобытностью и неолитом, если на этой стадии они остановились и никуда более не переходят? В каком смысле считать переходными такие, например, культуры как критская или финикийская? Если с макроисторической точки зрения в них можно увидеть черты паллиативности, «неполнокачественности», то сами по себе они обладали бытием не менее полноценным и внутренне завершенным, чем античность, к которой и был устремлён переход. А что уж говорить об участниках драмы антропогенеза! Прав ли антрополог, принимая обезьяну и человека за крайние позиции зоны перехода – чистые, совершенные формы, между которыми располагается ряд «эйдетически» неполноценных и незавершённых паллиаций? И это невнятное «ни то, ни сё», проходя отмеренную ему дистанцию развития в пределах видовой конфигурации, эволюцией безжалостно выбраковывается. Такого рода рассуждения можно было бы вполне принять, если бы кто-то обосновал, хотя бы ротблизительно, критерии переходности. Но поскольку критериев нет, возникает соблазн спросить: а на каком основании замыкающими переход «назначены» именно эти виды (формы, структуры)? Нет ли здесь натяжки, аберративного искажения картины в пользу установки «я – центр всего», да ещё с лёгким привкусом эстетства? Ведь как хочется себя вынести за скобки эволюционного фатализма! И хотя границы как межсистемных, так и внутрисистемных переходов, всё же могут быть выявлены объективно, всякий раз возникает множество сложных вопросов. Некоторые из них будут рассматриваться в ходе исследования.

Кроме того, линейное понимание переходности оказалось существенным образом переосмысленным в связи с тем, что современный неоэволюционизм метафору эволюционного процесса видит не столько в кладогенезе (дерево с отходящими ветвями), сколько в фамногенезе (куст с коротким общим стволом и многими отходящими от него ветвями). Не то чтобы общее направление перехода перестало обнаруживаться: куст ведь тоже растёт снизу вверх. Просто саму прогрессию перехода невозможно стало представлять в виде выстроенной «в затылок» цепочки типов. Эволюционные судьбы последних оказались более сложными и прихотливыми, да и общий контекст сосуществования параллельно развивающихся разных – в том числе и в стадиальном отношении – линий существенно отличается от той картины, которую рисовал классический эволюционизм.