Александр Зиновьев - Живи Страница 3

Жизнь

Вот Невеста проснулась, взглянула на часы, воскликнула: «Ой, опаздываю!» — и убежала, не попрощавшись и не поблагодарив за ночлег. Пора вставать и мне. Начинается очередной день жизни.

День жизни. А что такое жизнь? Прошлым летом в наш город приезжал знаменитый столичный писатель. Приезжал с намерением наблюдать и описывать нашу жизнь. Посмотрели бы вы, как потешались жители города над ним! Описывать нашу жизнь?! Неужто уж получше ничего нет?! Да у нас и описывать-то нечего. Вот гляди, мы сейчас вывернем карманы. Что видишь? Пусто. И дома у нас пусто. И в магазинах пусто. И на работе пусто. И в желудке пусто. И в голове пусто. Везде пусто. Никакого образа жизни у нас вообще нет. Есть лишь одно безобразие.

Через пару недель, осушив дюжину поллитровок, писатель отбыл обратно в столицу.

— Такой унылости и серости, как тут у вас, я и в Москве нагляделся досыта, — сказал он на прощание своим собутыльникам. — И нет мне никакого расчета тратить свое драгоценное творческое воображение еще и на вашу серость и унылость.

Хотя столичный писатель в минуту пьяной откровенности отнесся к нашей жизни с таким презрением, я эту нашу гнусную жизнь все равно люблю, ибо другого выхода все равно нет. Если нашу жизнь не любить, то и жить невозможно будет — сразу подохнешь от тоски и отчаяния. Любовь к жизни вообще есть самозащитная реакция тех, кому в жизни приходится плохо. Если тебе хорошо живется, то любить жизнь тебе совсем ни к чему, поскольку тебе и без этого хорошо. Это отношение к жизни особенно ясно выразил один мой знакомый по прозвищу Блаженный. Все равно, где и как жить, — считает он. Лишь бы жить. Главное в жизни — ощущение самого факта жизни. Обычное душевное состояние Блаженного выражается восклицаниями: «Ах, как хорошо!», «Волшебно!», «Боже, какая благодать!». Из этого не следует, что ему хорошо живется. Живет он отвратно, как и все мы, а может быть, даже еще хуже. По выражению Хахеля, отсидевшего пять лет в исправительно — трудовых лагерях за хищения социалистической собственности, мы живем как черви в арестантской помойке. Восклицания Блаженного выражают нашу субъективную установку по отношению к нашей житейской помойке. Возлюби помойку свою, — слышится мне в этих восклицаниях, — ибо она есть твой дом, и иного дома у тебя нет и не будет. Возлюби копошащегося рядом с тобой червя, ибо он есть ближайший собрат твой, и иного ближнего у тебя нет и не будет. Жизнь одна. Устраивайся в ней так, чтобы другим было не очень противно от твоего кратковременного пребывания в ней.

Рассвело, и я выбросил из головы гамлетовскую проблему. Вечные проблемы вообще суть проблемы ночные.

Соседи

Пора вставать. Я подтягиваюсь на руках на специально приспособленных для этого кольцах, вставляю свое тело в приспособление, изображающее ноги, привожу их в рабочее состояние и иду в туалет, стараясь не скрипеть «ногами», — чуткая Соседка ненавидит этот скрип. Она грозится переломать мои протезы и выбросить на помойку. Я ее угрозы не принимаю всерьез: намерения не подлежат моральной оценке. Людей не награждают за неосуществленные добрые намерения. Так почему же их надо осуждать за неосуществленные дурные намерения?

Звуконепроницаемость у нас в доме плохая или, выражаясь более оптимистически, звукопроницаемость хорошая. Поэтому мне невольно приходится слушать то, что говорят и делают соседи.

— Эта шлюха опять ночевала у соседа, — говорит Соседка.

— Почему же шлюха, — говорит Хахель. — Неплохая девчонка, по — моему. Николай на ней вроде бы жениться собирается.

— Не он первый, не он последний. Потаскается еще немного и бросит. Какой смысл ему на ней жениться? Ни квартиры. Ни профессии. И потасканная. Он парень не дурак, найдет получше. Девок на заводе полно. С квартирой. С образованием…

— Ему, конечно, виднее. Но я бы на его месте…

— А я бы на твоем месте жене рассказала бы все по — честному про наши отношения.

— Зачем? Ну, скажу я ей. А дальше как жить? Разводиться? Алименты на двоих детей платить? А жить где? У тебя?

Хахель одевается, уходит. Соседка будит Солдата, ругаясь матом. Тот отвечает ей тем же. Мне это противно слушать. Я мат вообще не употребляю. Но и делаю это не из ложной благопристойности, а потому что русский мат опошлили нерусские интеллектуалы и иностранцы. Они лишили русский мат народной целомудренности, взяв из него одну лишь скабрезность.

Я тихо закрыл дверь своей комнаты и начал продвигаться к выходу из квартиры, стараясь не потревожить сверхчуткую Соседку. Но ускользнуть незаметно не удалось.

— Вечно они скрипят своими ногами, — заворчала она.

Марш уродов

Настроение у меня сегодня отличное, и реплика Соседки его не испортила. Иногда у меня случается так, что без всякой видимой причины во мне пробуждается какое-то ликование жизни. Тогда мне кажется, что жизнь прекрасна и люди прекрасны. Так случилось и сегодня. Я бодро двинулся к выходу из квартиры, напевая про себя мою любимую песню «Марш уродов», сочиненный местным нелегальным поэтом по прозвищу Бард.

Уроды! Плевать на хвори!Слепые, глядите в оба,С дороги не сбиться чтобы,Грядущего зрите зори!

Хотя мои протезы скрипнули на миг, Соседка употребила слово «вечно». В этом кроется глубокий смысл. Я его поясню потом. Соседка по натуре существо доброе. Но она срывает на мне злобу, которая накапливается у нее по отношению к другим, так как я у нее под рукой и кажусь ей безответным. Бойся не столько злых людей, сколько добрых, делающих зло без особой на то надобности. Когда Соседка бывает в особо добром расположении ко мне, она обычно жалуется на то, что им втроем тесно жить в одной комнате.

— Хорошо вам, инвалидам, — сказала она однажды. — Вам отдельные комнаты дают.

Солдат тоже завидует мне: ему нужно лет десять «ишачить» на заводе, чтобы получить отдельную комнату. А если женится и заведет ребенка, то еще лет пять потребуется, чтобы дали отдельную квартиру.

Шагайте, безногие, в ногу!Протезам — ничто расстоянье.Где видят слепые сиянье,Туда пролагайте дорогу!

На пороге квартиры меня догнал Солдат и попросил занять трешку до получки — ему похмелиться после вчерашнего перепоя надо. Я сказал, что у меня денег нет. Он обругал меня. Мне надоело давать ему рубли и трешки «до получки»: он никогда не отдает долги.

Безрукие, руки раскроем!Локоть друг друга почуем!Свободу себе завоюемСвоею железной рукою!

Между вторым и третьим этажом меня догнала «Ведьма с третьего этажа». Я не успел посторониться. Она оттолкнула меня так, что я чуть не упал, пробурчала что-то насчет «нынешней молодежи» и через несколько секунд злобно хлопнула парадной дверью. Вот это скорость! Мне хотя бы половину такой. Куда она устремилась? Скорее всего — занять очередь за чем-нибудь.

Правьте, безмозглые, нами!Мир направляйте идеей!О судьбах народа радея,Вовсю шевелите мозгами!

Перед выходом на улицу меня настиг Правдоборец. По профессии он инженер. Но дело его жизни — обличение беспорядков и жалобы во всевозможные учреждения и по всевозможным поводам. Сейчас он написал жалобу в Обком партии по поводу выбитых стекол и неработающего освещения на лестничных площадках. Собирает подписи жильцов. Я сказал, что уже подписывал такое письмо. Он сказал, что то письмо было адресовано в районный совет. Я нехотя поставил свою подпись под новым письмом.

Безголосные, взвойте песни,Сочиненные тем, кто без слуха!В бурном танце кружись, старуха,В одеянье из праха и плесени!

Правдоборец меня почему-то не любит. Он уже написал на меня жалобу в мою партийную организацию, обвинив меня в «безнравственном поведении, выразившемся во внебрачном сожительстве с известной во всем районе проституткой». Аналогичное заявление он написал в комсомольскую организацию Невесты. На Солдата он написал донос в более серьезное учреждение. Тем самым он вносит свой вклад в «моральную непорочность» (это его слова) нашего общества.

Дерзайте! И всюду народыЗабудут былые тревоги.Все счастливы будут, как боги,Поскольку все будут уроды.

Должен вас предупредить, что этот марш здоровым не годится: у них иной ритм и темп движения.

Темп жизни

На Западе инвалиды моего типа пользуются инвалидными колясками. Но у них коляски делаются на таком высоком техническом уровне, какой у нас пока недостижим. Кроме того, на Западе не стесняются своих уродств. Даже наоборот, всячески стараются их обнажить, сделать их видимыми для всех. Там уродство — своего рода капитал. Наши инвалиды стесняются своих дефектов, стараются их скрыть. Они их обнажают для всеобщего обозрения тогда, когда опускаются морально, начинают пьянствовать, побираться. У нас, конечно, тоже делают коляски. И ими пользуются, когда уже никакой иной возможности передвигаться нет. Но я предпочитаю протезы, хотя это мучительно. На протезах я выгляжу почти как полноценный человек. С психологической точки зрения это важнее, чем преимущества коляски. Коляска мне представляется в некотором роде капитуляцией. Протезы же суть для меня символ сопротивления падению и борьбы за человеческую жизнь.