Николай Новиков - Пословицы российские Страница 3

– О возлюбленные мои дети! как вы меня восхищаете вашим чистосердечным признанием! признаюсь, что я не ожидал от вас такой покорности, и казалося мне, что нравы ваши совершенно уже развратилися; но видя, что осталася в вас искра добродетели и что избираете меня вашим путеводителем, с охотою открою вам причину, заставившую сделать пословицу, коя послужила вам от меня задачею и которая заставила вас признаться, что не есть вы совершенны, а требуете еще себе путеводителя.

По сих словах старец сел и, поставя юношей вокруг себя, начал речь свою следующим образом:

– Когда был я еще в ваших летах, тогда имел у себя родителя, человека разумного и почтенного от всех людей; молодость и роскошная жизнь моя отвлекали меня от частого пребывания с моим родителем; не умел я пользоваться его наставлениями: вдался я во все роскоши и нажил столько долгу, что, конечно, умер бы в тюрьме, ежели бы не захотел меня от оной освободить мой отец, он искупил меня от моих должников; но дабы наказать меня за мою ветреность, сослан я был в необитаемое место, где кроме храма, посвященного премудрости, никакого жилья не было. На сем-то храме была сия надпись: «Замок для дурака, а печать для умного». Никогда бы, живучи в свете, не пришло мне на мысль отгадывать причину сей надписи; но во уединении и в печальных моих обстоятельствах находив отраду доискиваться того, что мне неизвестно, и положил неотменно найти причину, для чего сия надпись у храма поставлена. Не привыкший разум мой к верным заключениям попадал на многое, но всегда оставался я сам собою недоволен. По прошествии шести месяцев, по обыкновению моему, пошел я еще до восхождения солнца ко храму и, севши у подошвы оного, начал размышлять о надписи, но размышление мое прервалося зрением на восходящее солнце, которое во всем своем величестве из горизонта показываться стало. «О великий боже, – вскричал я с восторгом, – колико милость твоя велика к тварям и как премудрость твоя нам непостижима!» В сие время услышал голос из храма: «Замок для дурака, а печать для умного»; содрогнулся я от слышанного мною гласа, бросился ко храму, но видя, что он изнутри был заперт и что войти в него было невозможно, бросился я на колени и, рыдая, возопиял: «Господи, господи, настави мя на путь истинный и научи мя познать тайну сея надписи»; едва сие я вымолвил, как отворилися двери храма, и я увидел перед собою моего родителя, упал я к стопам его, просил прощения в моих преступлениях пред ним. «Встань, несчастный, – сказал он мне, – ты очищен терпением твоим от твоих пороков и достоин просветиться».

«Потом введен был я им во храм, посреди коего поставлен стол, и на нем лежала книга премудрости. «Здесь, – сказал мне родитель мой, – собиралися мудрецы в древности, в честь им создан сей храм, и ими сия книга писана». Я начал ее читать, но многого не разумел: однако видел, что были в ней написаны предания древних законов, размышления обо всех вещах, а в конце сей книги изображена женщина, имея в правой руке печать, а в левой замок. Просил я родителя моего, чтобы истолковал он мне, что сие значит, на что отвечал он мне, что женщина сия изображает премудрость, замок есть запрещение дуракам к достижению премудрости: а умные, чрез старание свое достигнув оныя, налагают на себя печать скромности. «Итак, сын мой, – сказал мне мой родитель, – ежели хочешь быть мудрым, то должен остаться ты в сем храме до тех пор, пока книга премудрости будет для тебя совсем понятна»; я охотно на сие согласился, и с помощию моего родителя и откровения свыше в год моего во храме пребывания разумел я книгу премудрости. Совершенно чрез нее научился я сделаться совершенно счастливым, и ежели вы, любезные дети, хотите последовать моим советам, отложите ваши умствования, приходите ко мне, я открою вам, что может человека сделать совершенно счастливым на целый век; и вы будете навсегда благополучны».

Юноши с благодарностию приняли старцево предложение, перестали оказывать разум свой в острых выдумках, прилепилися к познанию истинного блага; и на той площади, где получили от старца в первый раз себе наставление, воздвигли столп, на коем сия надпись была вырезана: что замок для дурака, а печать для умного.

Битому псу только плеть покажи

Сие изречение, может быть, более иносказательно, нежели как видится оно при первом взгляде. Человек, приобыкнувший не довольствоваться наружным письмен смыслом, легко усмотреть может, что битый пес изображает находящегося при вельможе преданного ему искателя, а плеть самого сего строптивого боярина. Едва наморщилось чело, пес уже трепещет; ибо знает он по опытам, что сие есть предзнаменованием великих для него несчастий. Восстает ли внезапу вопль во внутренних чертогах светлейшего господина, пес битый поджимает хвост, сей знак его трусости, покорства и ласки, бежит стремительно и прячется за дверью, дабы втайне внимать, на кого стремится молния и где грянут ужасные громы, куды потекут волны разъяренного сердца. И ежели к счастию приметит, что туча идет мимо его, оправляется, успокоевается и кажется забывшим бедное свое состояние. Но надолго ли? до тех пор, пока какая-нибудь безделица опять не растрогает вельможу; и ежели хотя малое что не понравится, то битому псу только плеть покажи.

Близ царя, близ смерти

В древней Самаркандии воспитание молодых и знатных людей поверяемо было старцам единоплеменным, упражнявшимся в какой-либо части учености и в отправлении дел государственных. Тогда думали, что гибкую молодость не надлежит вверять попечению иноплеменных, не знающих ни истинной пользы, к которой вести должно воспитанника, ниже природных склонностей его предков; превозносящих пред юношем слабости своего народа и неуважающих или, паче, неведущих добродетели нации воспитуемого. Не было там также в обыкновении и своим побродягам препоручать детей своих, а избирали к тому, как выше сказано, старцев почтенных, знанием и честностию украшенных и еще таких, кои вели жизнь холостую; ибо был в Самаркандии род людей, творящих обет сохранять целомудрие до гроба. Сим-то человекам, чуждым всякия домашния заботы, достигшим непорочным житием здравыя старости, вверялось самаркандийское воспитание.

Насанзаду, повелитель трех провинций восточных, имел у себя единородного сына Салема, одаренного свыше быстрым понятием, твердою памятию и телесною красотою, что все по злоупотреблению его сделалось ему пагубным. Когда минуло ему семь лет, время, в которое органы человеческие начинают способными быть ко изъяснению впечатления нерв наших, впечатления, получаемыя ими от внутренния управляющия силы. В сие, говорю, время друг Насанзада представил ему знакомого старца, воспитавшего дщерь его, которая была при старости отцу своему утешением, пестуном и кормилицею, стала, наконец, и любезным товарищем по смерти его супруги.

Сему-то почтенному мужу отдан был на руки молодой Салем, который наставляем был во всех науках, нужных для благорожденного и к управлению многих назначаемого человека. В жилище учителю и ученику были отведены особливые покои. Вместо обоев на стенах изображены там были иносказательным образом науки, в коих упражнялся остроумный Салем. И сие для того, чтоб облегчить память и дать ежечасное упражнение мыслям.

Юноша был любочестив, и главное побуждение его к наукам была похвала отца его и многого числа людей, наполнявших дом их по причине отцовой знатности и доверенности, каковую имел он при дворе царском. Достопочтенный Седух, так назывался учитель, примечал к неудовольствию своему, что самолюбие в ученике его была первейшая причина достохвального прилежания его к научению, и того ради, желая возвысить мысль его к высочайшему и чистейшему началу, нежели какова сия естественная наша слабость, пошел в одно время с питомцем своим гулять в поле и, возводя его на возвышенные места, привлекал рассуждение его на созерцание природы, кою представлял он ему цепью, из бесчисленных звеньев слиянною, коея конец долженствовал быти, по его доказательствам, простых глаз удаленным так, что зреть его невозможно было. Откуды дал он ему проразуметь, что есть невидимое, но не меньше потому необходимое начало и вина самих начал, к коему должны прицеплены быть предметы желаний и предприятий наших, и потому не самолюбие, которое в любомудрце почтено быть должно слабостию, но неразрывное и твердое слияние с сею общею цепью, коея мы есьмы звенья, надлежит быть главнейшим побуждением деяний наших.

Но тщетны были старания благодетельствующего Седуха, не внимал Салем учению его, ибо оно не соответствовало честолюбию и гордости юношеской. Несмотря на все основательные рассуждения Седуховы, стремился он изучить только то, что могло его в обществе сделать приятным, в беседе необходимым, а особливо любезным прекрасному полу, который и в древней Самаркандии имел таковые же склонности, какие имеем и у нас, и тамо нравилась одна только поверхность, а о внутренности мало помышляли.