Александр Жолковский - Осторожно, треножник! Страница 31

В варианте Бугура/Бейля фраза Карла строилась как аргумент в пользу кастильского в противовес французскому, [115] и ее можно было бы понять как похвалу языку главной составной части его империи. Но родным языком Карла был французский, испанским же он владел далеко не в совершенстве, выучив его лишь по требованию Кортесов, чтобы получить право на испанский трон. Не исключена поэтому скрытая ирония слов о пригодности испанского для разговоров с Богом, то есть для молитв, а не, скажем, для дел земных, политических. Кстати, немецким Карл владел еще хуже, так что лошадиный компонент его афоризма может интерпретироваться и как фигура скромности.

Так или иначе, в ломоносовском изводе четкая иерархия скорее отсутствует, и в качестве общей мысли прочитывается что-то вроде того, что у каждого языка свои особенности, все языки различны и равноправны, так сказать, suum quique, каждому свое. Но это значит, что прием Проведение через разное употреблен тут не по прямому назначению – не как мощный усилитель некого единого тезиса, а как невольная проекция плюралистического наблюдения о разнообразии языков. Не то чтобы первая фраза напрочь лишена была интегрирующего властного начала – оно в ней присутствует, но не столько в тексте, сколько за текстом. Этот голос певца за сценой принадлежит, конечно, автору цитируемого изречения. Его статус главы многонациональной Священной Римской империи, основными языками которой являются перечисленные им и ему подвластные, несомненно излучает ауру авторитетной мощи. Но излучением дело ограничивается, на передний план Карл не выступает – речь не о нем, а о свойствах языков.

Перейдем ко второму, вдвое более длинному, предложению. Оно повторяет, развивает и преобразует смысловую структуру первого, мягко, но решительно подчиняя его себе. Повторение состоит в подхвате общего метасловесного формата (говаривал… говорить прилично – присовокупил бы… говорить пристойно) и в следовании характеристикам четырех языков. Но уже и в этом заметны отклонения.

Прежде всего, исходная схема («язык Х годен для общения с адресатом Y») переформулируется – переводится в более высокий регистр («язык Х обладает ценным свойством Z»). Повышение ранга достигается заменой непосредственных человеческих взаимоотношений ( с женским полом говорить прилично и т. п.) абстрактными категориями (великолепие, нежность, живость, крепость) , варьирующими приподнятое и подсушенное «ценное свойство». Особенно показательно очередное облагораживание немецкого языка – до уровня безоговорочно позитивной крепости. Собственно, первый шаг в сторону сухих абстракций был сделан Ломоносовым еще в первом предложении, где непринужденная повествовательность варианта Бугура/Бейля (если бы ему захотелось побеседовать с дамами, то он повел бы речь по-итальянски…) [116] была облечена им в неопределенные и безличные формы (говорить прилично) . В целом же делается характерный риторический ход: начав с анекдота о Карле, позаимствованного из литературы, Ломоносов соединяет его с другим готовым мотивом – абстрагирующими рассуждениями о свойствах разных языков. [117]

Далее, переход к абстрактным существительным делает возможным присоединение уже чисто декларативных богатства и сильной в изображениях краткости , ни к каким персонажам не привязываемых. Производимое с их помощью расширение списка языков следует опять-таки принципу варьирования: к живым добавляются два древних, а к основным европейским – язык автора высказывания, российский , которому отводится теперь центральное место. Посмотрим, как оркестрован этот важнейший сдвиг.

До сих пор носителями разнообразия были возможности разных языков, а единым стержнем подспудно служила фигура императора – афориста и полиглота. Теперь эта структурная функция обнажается и усиливается, а в качестве ее носителя на первый план выдвигается российский язык . Аккумулировав разнообразные свойства остальных шести, он оказывается своего рода суперязыком, самодержавным властителем языковой империи всех времен и народов. [118]

Узурпация совершается очень дипломатично: две части похвального слова в конфликт не приходят, просто первая исподволь ставится на службу второй. Карл из рассуждения не устраняется, а превращается в рупор идей скрывающегося за ним автора – выпускника Славяно-греко-латинской академии, патриота прославляемого им языка. Чревовещая за Карла, Ломоносов не подрывает ни его авторитета, ни величия испанского языка, в чем и нет надобности, поскольку, как мы видели, уже в первом предложении он предусмотрительно лишил их пьедестала.

Важнейшим орудием риторического поворота становится сослагательная рамка (…если бы…, то, конечно…. присовокупил бы…, ибо нашел бы…) , позволяющая ненавязчиво вложить в уста Карлу нужные утверждения. Ее Ломоносов тоже заимствует из Бугура/Бейля (Если бы Карл V восстал из мертвых, он не одобрил бы…) , [119] но сознательно опускает ее в своем первом предложении (где просто сообщается, что Карл… говаривал ), чтобы тем эффектнее предъявить во втором. [120] Правда, у Бугура/Бейля Карл произносит свое многократно засвидетельствованное высказывание, а сослагательность привлечена лишь для привязки к случаю (обсуждению сравнительных достоинств французского и испанского). Ломоносов же под флагом этой заемной сослагательности протаскивает утверждения совершенно произвольные и, тем не менее, категоричные (чего стоит одно конечно !).

Вынос в финальную позицию именно латинского языка [121] изящно замыкает миниатюру, начавшуюся со слов о римском императоре. Впрямую не сказано, но всей структурой текста внушается представление о закономерном переходе власти, по крайней мере, языковой, к России как преемнице европейского величия во всем его географическом, культурном и историческом объеме. [122] И делается это с опорой на свойства не столько русского языка, сколько применяемого риторического приема, по самой своей природе предрасполагающего к настоятельному проведению единого центрального тезиса, а не к простой трансляции наличного разнообразия.

Литература

Живов В. М. 1996 . Язык и культура в России XVIII века. М.: Языки русской культуры.

Жолковский А. К., Щеглов Ю. К. 1977. К описанию приема выразительности ВАРЬИРОВАНИЕ // Семиотика и информатика. Девятый выпуск. М.: ВИНИТИ. С. 106–150.

Кусова И. Р. 1975. Иоганн Бёдикер и немецкая грамматическая традиция XVII–XVIII веков. Орджоникидзе.

Ломоносов М. В. 1952. Российская грамматика// Он же. Полн. собр. соч. Т. 7. Труды по филологии. 1739–1758 / Под ред. В. В. Виноградова и др. М.—Л.: АН СССР. С. 389–578.

Рак В. Д. 1975. Возможный источник стихотворения М. В. Ломоносова «Случились вместе два Астронома в пиру» // XVIII век. Сб. 10. Л.: Наука. С. 217–219.

Чалисова Н. Ю., Смирнов А. В. 2000. Подражания восточным стихотворцам: встреча русской поэзии и арабо-персидской поэтики / Сравнительная философия. М.: Восточная литература, РАН. С. 245–344.

Щеглов Ю. К. 1967. К некоторым текстам Овидия // Труды по знаковым системам, 3. Тарту: ТГУ. С. 172–179.

Фишмен 1997 – Joshua A. Fishman. In Praise of the Beloved Language. A Comparative View of Positive Ethnolinguistic Consciousness. Berlin and New York: Mouton de Gruyter.

Кто кого

[123]

1

Одной из революций в лингвистике конца прошлого века было открытие перформативов. В опубликованной посмертно статье «How to Do Things with Words» (1962; букв. «Как делать вещи/дела при помощи слов») Джон Остин предложил различать слова, описывающие наличную ситуацию (констативы), и слова, формирующие ее в соответствии со своим прямым смыслом, – своего рода магические слова-поступки (перформативы).

Наглядный пример, рассматриваемый Остином, – слова священника: «Объявляю вас мужем и женой», которые превращают брачующихся в супругов. Для успеха перформативной акции очень важна облеченность говорящего (в этом случае священника – или мэра, или представителя ЗАГСа) соответствующими полномочиями. Перформатив не просто слово и не просто поступок, а проявление власти. Иногда даже злоупотребление ею, как, например, крик мальчика «Волки!» из известной притчи или провокационный возглас «Пожар!» в переполненном общественном помещении, на который даже не распространяется поправка о свободе слова к американской конституции, ибо это «слово» равносильно команде «Спасайся, кто может!». (Недаром любимым тезисом Маркса о Фейербахе у Ленина был 11-й и последний: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».)

Из идей Остина развилась целая отрасль лингвистики, занимающаяся речевыми актами – типами поступков, совершаемых при помощи языка. Особый интерес теория речевых актов представляет для литературоведения. Поступки, тем более речевые, да к тому же еще и властные, – типичный компонент повествования. Ведь сюжет это, как правило, борьба, и победа зависит от овладения выигрышными силовыми ресурсами, в частности перформативными. Поэтому наука о речевых актах оказывается ценным орудием сюжетного анализа.