Нина Эптон - Любовь и французы Страница 33

Все эти страхи и волнения заметно поумерили любовный пыл шотландца, и прошло некоторое время, прежде чем он начал оттаивать. Не успел он почувствовать себя лучше, как мадемуазель, приподнявшись на постели, издала пронзительный вопль. «Что случилось на этот раз?» — спросил молодой человек. «Разве вы не слышите? Слушайте — я узнаю эти шаги — это полиция!»

«Полиция?» — «Да, полиция — если они нас найдут, то мы окажемся за решеткой». Снова шаги и стук в парадную дверь. «Мне спрятаться? Есть ли другие выходы из дома?» — допытывался шотландец, излечившийся от амурных наклонностей, по крайней мере, на эту ночь. «Да, есть черный ход, давайте скорее, я вам покажу».— «Но моя одежда!» — «Не беспокойтесь о вашем платье, вот плащ, в нем вы привлечете меньше внимания». Слишком поздно! Внизу у лестницы лорда поджидал здоровенный полицейский — тот, кому слишком хорошо была известна планировка дома. «Что вы делаете здесь в этот поздний час? Где ваши бумаги?» Недоученный французский язык шотландца превратился в нечто совершенно бессвязное. Но — какая удача! — здесь был кузен мадемуазель! Лорд даже не задумался о том, как тот мог оказаться поблизости; все, что он знал, это то, что перед ним человек, способный прийти ему на выручку. Что тот и сделал. Отвел полицейских в сторонку, переговорил с ними, сунул им несколько монет... «Пойдемте со мной, милорд, я провожу вас до гостиницы. Эти господа пообещали, что до утра вас не побеспокоят. Утром они вызовут вас, чтобы выяснить некоторые подробности... вы понимаете, это их долг». Когда они вышли на улицу, сводник шепнул на ухо шотландцу: «На вашем месте я не стал бы дожидаться утра. У вас есть время, чтобы уложить вещи и смотаться. Могут быть неприятности». Лорд с ним от души согласился. Он оставил свой лучший наряд и истратил немало денег,— но это было все-таки лучше, нежели публичный скандал, возможно даже дипломатический инцидент. Шотландец тепло поблагодарил своего приятеля и еще до рассвета покинул столицу Франции. Сводник и его «полицейские» долго смеялись над этим приключением, а мадемуазель хвалила их за то, что они так точно все рассчитали.

В 1581 году вышел в свет оригинальный научный труд Le Traitu de polygamic sacrue[109], автор которого, предположительно, был протестантом. До этого никогда ничего подобного не публиковалось. Священная полигамия! Это был ядовитый и математически рассчитанный выпад против служителей церкви, от кардиналов до приходских священников, вышедший из-под пера одержимого цифрами автора. Этот труд — музейная редкость, антикварная вещь для коллекционеров. Трактат нашпигован статистическими таблицами. В них приводятся данные о числе наложниц на содержании у священнослужителей в главных французских городах, расходах на их содержание, количестве рожденных ими внебрачных детей. Например, по Лиону, где, по-видимому, священная полигамия цвела пышным цветом, автор приводит такие цифры: общее число служителей церкви — 65 230 человек, у них всего 67 888 сожительниц и 59 138 незаконных детей; в городе проживают 8839 сводней и 2083 содомита. Он утверждает, что у каждого кардинала в королевстве как минимум шесть любовниц. В итоге, по его расчетам, выходит, что за счет церкви кормятся 5 155 102 грешника, которые тратят по 84 596 089 франков в год. Насколько я знаю, личность составителя этих необыкновенных расчетов так и не была установлена.

Глава 10. Язык любви

Эротический язык был чрезвычайно богат. Существовало четыреста различных способов упомянуть в речи половые органы и не менее трех сотен слов для обозначения полового акта.

Даже выражения, присутствовавшие в языке наиболее культурных и аристократических писательниц, таких как две королевы — Маргарита Наваррская и Маргарита Валуа, вызывают недоумение у современного читателя, пока он не вспомнит, что те были «заражены» смелыми историями Боккаччо и произведениями придворных поэтов, таких как Меллен де Сен-Желе{95}, стиль которого мог разительно отличаться от стиля тех изысканных стихов, которые на придворных балах голубиной почтой рассылались по залу.

Но все же наш современник бывает слегка поражен, узнав, как герцогиня ^бино, бывшая одним из лидеров платонического движения, величаво вплыв в спальню сына наутро после его свадьбы, приветствовала свою невестку словами: «Ну что, дорогая, приятно спать с мужчиной?» Если такие утонченные женщины употребляли подобные выражения, то какой же тон был принят в мужских разговорах? Кавалеры позволяли себе такие грубости, что дамы прятали румянец смущения за масками, которые они специально для этой цели носили с собой. Разумеется, некоторые из попавшихся мне в различных книгах и мемуарах propos[110], с которыми кавалеры обращались к дамам, в любом случае нельзя привести здесь. Они даже не остроумны.

Не все женщины обладали возвышенным умом; некоторые из них, притворяясь скромницами, прятались за масками, чтобы вволю посмеяться, но Маргарита Наваррская уверяет, что не знает ни одной порядочной женщины, которая в случае, «если мужчина говорит бесстыдные слова со злым умыслом, не почувствовала бы себя оскорбленной и не отошла бы от него».

Большинство французских дам, как мы видели со времен средних веков, были склонны делать язык любви более утонченным. Немногие из них, подобно Маргарите Валуа и Луизе Лабе, дерзали признаться, что наслаждаются прежде любовью, а потом уже разговорами. Маргарита Валуа написала на эту тему живой диалог под названием La Ruelle mal assortie[111], в котором знатная дама старается научить своего любовника-слугу — неотесанного гасконца — изысканнее выражать свои мысли. После нескольких бесплодных попыток она наконец предлагает застенчивому, но красивому поклоннику подойти поближе, чтобы «испробовать бесконечное разнообразие объятий, из которых мы выберем самое захватывающее, чтобы продлить наслажденье... Ах, я в экстазе... нет такой части в моем теле, которая не испытала этого изысканного ощущения; я чувствую, как сладострастие воспламеняет каждую мою клеточку. Я задыхаюсь и должна сознаться, что эта любовная схватка превосходит любую речь, какой бы изысканной та ни была, и можно сказать, нет ничего слаще, чем это краткое мгновение». Маргарита писала, опираясь на свой разнообразный опыт в любви, который она накапливала с одиннадцати лет и до самой смерти. Биографы упоминают о двадцати трех известных любовниках королевы, но вынуждены признать, что имена многих мужчин, прошедших через ее ruelle[112] (так назывался простенок между стеной и кроватью с пологом, где ставились стулья для гостей), не попали в летописи.

Брантом полагал, что, занимаясь любовью молча, невозможно получить полного наслаждения. «Речь дамы, находящейся в обществе любовника,— писал он,— должна быть непринужденной, ей следует говорить все что вздумается, лишь бы разжечь любовный пыл». Французские эротические термины, по его мнению, «более возбуждающи, нежели те же самые слова в других языках, более благозвучны и эротичны»{96}. Он преисполнялся восхищения перед любовным мастерством, в котором его соотечественницы достигли такого совершенства. «По-видимому,— писал он,— этого не могло быть пятьдесят лет назад, но сейчас они переняли от других народов столько восхитительных способов, приманок, mignardises[113], любезностей и манер сладострастия и вышколили себя столь тщательно, что — я слышал это мнение из уст иностранцев — намного превосходят женщин других стран». (Итальянцы и испанцы научили другие народы пользоваться в будуаре парфюмерией и ввели в употребление обычай для новобрачных перед тем, как лечь в свадебную постель, спрыскиваться амброй.)

Несомненно, лишь к концу столетия, обогатившись в том числе и «заморским» опытом других стран, любовь начала приобретать «национальный» вкус и аромат. Она была уже далеко не та, что в пору расцвета — в средние века. Кое-что было утеряно, а именно — идея личной преданности, привязывавшая любовника к даме. Дама трубадуров стала любовницей. О смерти от любви говорили меньше, разве что в немногих сентиментальных романах, где это превратилось в литературный прием. Большинство мужчин сочли, что гораздо лучше жить ради любви и совершенствовать сладострастные удовольствия.

Немногие выражали желание быть исцеленными от такой восхитительной болезни, как предлагал доктор Жан Обери в своей книге Противоядие от любви, с пространным рассуждением о природе оной и причинах, оную вызывающих, купно с самыми замечательными средствами предупреждения и излечения любовных страстей (1599). Читатели предпочитали штудировать Шпоры любви господина де Гривена, в которых автор старался доказать, что «между женщиной и мужчиной не может быть дружбы без физического наслаждения».

Для честолюбивых молодых людей, тщательно изучивших Придворного Кастильоне, галантность стала способом пробиться наверх — в последующие века этой черте великосветской жизни суждено было развиться до еще более развращающей степени.