Образ Беатриче - Чарльз Уолтер Уильямс Страница 33

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины.

Каков он был, о, как произнесу,

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,

Чей давний ужас в памяти несу!

Так горек он, что смерть едва ль не слаще.

Вот какую картину явило видение. Остановимся ненадолго, чтобы решить еще один вопрос. Мы неплохо изучили личность Данте, но можем ли хотя бы догадываться, какой была Беатриче? Что за девушка ходила по улицам Флоренции? Что за женщина возникла в небесах? Кого послушно носил на себе Грифон? Кто научил любившего ее удивительным истинам? Кто дал ей слова, чтобы поведать о них? Ничего мы не знаем. Высока она была или низкоросла? Можем предполагать, что кожа ее была слегка оливкового оттенка, как это свойственно жительницам Флоренции. Но Данте в «Новой жизни» говорит о благородной бледности, он называет это «color d’ amore» — буквально «цвет любви». Да к тому же и Беатриче, и Дама Окна бледнели при любом волнении. Ее глаза были зеленоватыми, изумрудного оттенка, из этих глаз летели стрелы Амора «много раз ... спускает с лука стрелу». Она была готова рассмеяться любой шутке, но при этом сохраняла рассудительность; и в глазах и на губах ее цвела улыбка. Ее голос (по словам Вергилия) звучал учтиво и нежно, обладал низким глубоким тембром. Ей свойственна была куртуазность, со всеми ее связывали дружеские отношения. Людям нравилась ее общительность, и уж во всяком случае затворницей ее не назовешь. «Рай» дает представление о женщине, способной на проявление ярких чувств, и в то же время сдержанной. Беатриче обладала врожденной женственностью. И на земных путях, и на небесах ее сущность призывала Данте к исполнению его функции. Но только в «Раю» она сама стала для Данте именно той женщиной, которая была ему нужна. Он спрашивает о солнечных пятнах — Беатриче объясняет их природу; его интересует происхождение ангелов — Беатриче дает ему исчерпывающий ответ. Ей ведомы многие тайны, так почему бы и не поделиться ими с тем, кому они наверняка пойдут впрок? Ей восемнадцать лет, а может быть, тридцать четыре. Возраст Беатриче в поэме не определен, поскольку она вечна. Таков поэтический образ Беатриче.

Глава восьмая. Ад

Теперь вообразите поздний час,

Когда ползущий гул и волны мрака

Корабль вселенной буйно заливают.

У. Шекспир. Генрих V. Акт IV, пролог[85].

В английской поэзии изображение леса встречается довольно часто. О нем написано так много, что он превратился в воображении читателей в огромную лесную страну. На фоне бесконечных зеленых лиг разворачиваются те или иные поэтические эпизоды. В одной его части нашли приют любители летних ночей, в другой средь бела дня обосновались герцог и его свита, там воины, прикрываясь ветвями, ползут к замку, так, что лес кажется наступающим сам по себе; здесь может встретиться девушка, которую оставили двое братьев, или поэт, заслушавшийся соловья и мечтающий о своем высоком предназначении; есть здесь и другие сугубо лесные обитатели: дриады, феи, волшебники. Сам лес по-разному назывался на разных языках — Arden[86], Birnam[87], Broceliande[88]; а в некоторых местах имена имеют даже отдельные деревья, например, ясень Иггдрасиль в одном из мифов или Древо познания добра и зла. Так что временами кажется, будто вся земля становится этим огромным лесом, а наш цивилизованный мир — это лишь полянка в его чаще.

Образ огромного леса позволяет поэтам говорить о том или ином «дереве» в лесу без боязни поспешных сравнений. Так достигается «широта ума», которую Вордсворт приписывает воображению. Так мы лучше понимаем, что всё наше восприятие поэзии далеко не исчерпывает ее смысловых глубин. Следующие поколения могут обнаружить еще более удивительные взаимосвязи между ее частями, но и тогда не стоит спешить объявлять то или иное поэтическое произведение до конца понятным. Надо ждать. Интеграция нашего воображения — дело трудное. Здесь не помогут ни национальные объединения, ни академические монографии, да и никакие другие влиятельные люди мира — бизнесмены, политики или журналисты. Ученым свойственно со временем коснеть в своей области, не говоря уже о тех, кто леса и в глаза не видел. Однако, возможно, прежде чем мы сможем собрать мир воедино, нам придется объединить поэтические образы мира; и лучший путь к этому — сначала внимательно познакомиться с какой-то частью леса, а затем неторопливо переходить к другим его частям. Тот, кто мог бы в результате напряженной работы что-то добавить к изучению живого леса в одной только европейской поэзии, мог бы считать свою функцию выполненной, а затем уже достойно пострадать от республики или от Императора.

В глубине леса, в самом его средоточии, куда не проник пока ни один поэт, лежит самая дикая его чащоба, о которой мало что известно даже после работ Спенсера или Мильтона. Здесь расположена долина, заросшая деревьями-гигантами и зарослями кустарника, ‘elvaggia e aspra e forte’ — «дикая, грубая и мощная», где нет троп; туда нет прямого пути (возможно, так же, как в Арденском лесу или в Броселианде), а обходные тропы темны и трудны. Человек, странствуя по зачарованным дебрям, может ненароком свернуть на одну из этих ложных тропинок и сгинуть на ней, а те, кому удается продвинуться дальше, случается, умирают от одного ощущения близости таинственной долины. Но один человек побывал там и сумел рассказать об этом, хотя и подчеркнул, что ни один смертный никогда не выходил из леса живым —

Так и мой дух, бегущий и смятенный,

Вспять обернулся, озирая путь,

Всех уводящий к смерти предреченной.

(Ад, I, 25–27)

Этим человеком был Данте Алигьери; ему было тридцать пять лет, и свою земную жизнь он прошел «до половины».

Не помню сам, как я вошел туда,

Настолько сон меня опутал ложью,

Когда я сбился с верного следа.

(Ад, I, 10–12)

И все же, несмотря на лесной морок, «долгий страх превозмогла душа».