Журнал - Критическая Масса, 2006, № 1 Страница 34

Важнейшая из них — это все более решительное превращение зоны в основу российского общежития. Российский пример, к сожалению, не знакомый Агамбену, позволяет нам на каждом шагу, а не только в аэропортах и на городских окраинах, обнаруживать воспроизводство правил зоны в организации российского общества. Речь идет не только о постепенном превращении тюремного сленга, оказавшего неизгладимое влияние на повседневный русский, в язык власти, и не только о стремительной конвергенции мафии и государственных структур, и даже не о беспредельной коррупции. Речь идет о формах социальной организации, складывающихся в согласии с правилами организации криминальной среды.

Приспособление к «правилам игры» — эвфемизм для обозначения бандитизма, распространившийся в русском языке в конце 1980 — начале 1990-х годов — означает, прежде всего, самоорганизацию социальной ткани в разных сферах жизни общества, от жилконторы до нефтяных концернов, в кланы. Личная зависимость и преданность «пахану», который становится гораздо более эффективной гарантией защиты личных прав и свобод, чем конституция или давно включившиеся в эту систему органы «правопорядка», является единственным «принципом подбора кадров». Опора — в разных формах — на вооруженные формирования, стремление к наследственной передаче постов и профессий, отношение к институциям как к формам «кормлений», вытеснение формальных требований к выполнению определенных функций «близостью к телу», стремление свести описание должности к портрету ее обладателя — таковы лишь некоторые признаки готического общества. Следствием такой социальной организации становится испарение политики как формы существования публичного пространства и полная подмена ее личными отношениями между главарями — начальниками отраслей промышленности, директорами предприятий, руководителями учреждений культуры. Ее другое очевидное следствие — стремительное вытеснение понятия эффективности производства понятием эффективности личного обогащения. Интересный вопрос останется ли готическое общество обществом массового производства и потребления?

Понятие традиции абсолютно неприменимо к готическому обществу, поскольку все его практики носят сугубо индивидуалистический характер. Отказ от традиции и отрицание традиции, как и культуры в целом, опирается на способ выдвижения — личная лояльность, отсутствие обязательных компетенций для занятия лидирующей позиции, случайность обстоятельств, ведущих «наверх». Случайность как категория, отрицающая как идею «законности», так и «честной конкуренции», выступает важным принципом организации готического общества.

В политической сфере готическое общество обнаруживает себя в нищете публичной политики, в безлюдности публичного пространства, поскольку все значимые политические решения — которые пока еще санкционируются публичными жестами разного рода «коллективных органов», сообщениями в «прирученных» средствах массовой информации — являются результатом личного компромисса глав кланов.

Распад публичного пространства сочетается с культом насилия в области эстетики и полным отсутствием консенсуса по поводу морали. В России кризис моральных норм оказался тем более силен, чем более радикально в ходе «перестройки» была скомпрометирована ханжеская мораль «советского человека» 37 . Крах советского режима повлек за собой острое ощущение «морального вакуума», которое в значительной степени сохраняется и сегодня. В предшествующие эпохи, скажем, в феодальном обществе, широкий консенсус по поводу морали складывался на основе религии. Утрата Церковью своих позиций морального арбитра в обществе, которую не в состоянии компенсировать никакой религиозный псевдоренессанс, не позволяет православию претендовать на то, чтобы снова лечь в основу светской морали. Поэтому в готическом обществе мораль становится ситуативной: суть запретов и степень дозволенного полностью определяется вкусами глав отдельных кланов, ни к чему не обязывая соседей. На смену универсальной морали приходит мораль как «тоде ти», диектический жест 38 , указывающий на конкретную практику, применяемую здесь и сейчас, но именно в силу этого не нуждающуюся в описании в абстрактных и универсальных понятиях. Это вовсе не «замена одной универсальной модели морали на другую», «ханжеской советской морали» на «жесткие, но трезвые понятия» бандитской этики. Напротив, исчезновение единой системы референций, разделяемой обществом в целом, ведет к замене абстрактных представлений на пристрастия конкретных лиц. Согласие, достигаемое по поводу возникающих конфликтов между этими представлениями, тоже остается ситуативным, конкретным и личным, и поэтому все чаще обосновывается как реакция на личную «обиду» или на признание «личных заслуг».

Готическое общество создает не просто альтернативную демократии среду — оно приобретает и подчиняет себе все то, что демократия утрачивает. Готическое общество питается мертворожденным телом российской демократии, появившейся на свет слишком поздно, чтобы успеть противопоставить себя советскому народовластию.

Несмотря на глубоко субъективный характер своих практик, готическое общество не испытывает никакого уважения к личности, индивидуальности, приватности и прямо противоречит идее прав человека. Готическое общество, кошмар наследия концентрационной вселенной, рвется реализовать себя в России, выдавая зону за самую непосредственную, прямую и простую форму социальной самоорганизации в кризисных ситуациях — племя, у которого нет и которому не нужны мораль, история, культура…

И хотя очевидно, что мы покидаем мир, в котором существовало понятие убежища — политического, морального, идеального, — что процессы, о которых идет речь, далеко превосходят локальный российский масштаб, столь же очевидно, что в Европе традиция, которая может сопротивляться готическому сценарию, гораздо прочнее. Трагическое европейское прошлое стало предметом переживания и осмысления, глубоко затронувших сознание граждан европейских стран. Осуждение преступлений создало основу, пусть весьма расплывчатого, морального консенсуса, предписывающего разделять хотя бы некоторые базовые ценности европейского гуманизма. Полное отсутствие в России иммунитета к законам зоны, проистекающее зачастую от неспособности разграничить зону и общество в силу их многолетней неразведенности на практике, нежелание задуматься о своей концентрационной истории делает эту страну особенно уязвимой для разрастания — пока в экспериментальных условиях — готического общества.

Поэтому нет необходимости в морализаторстве: мол, нехорошо, когда места мученической гибели миллионов безвинных людей — наших соотечественников — становятся пастбищами, дачными кооперативами, заброшенными пустошами, а потомки, причмокивая, наперебой превозносят прелести отечественной истории ХХ века.

«Мертвые хватают живых, и в итоге мы имеем то, что имеем» 39.

P. S. Я хочу выразить искреннюю благодарность Олегу Кену за исключительно ценные замечания, высказанные по поводу первой версии этой статьи.

1 «С ГУЛАГа сотрут белые пятна» — пообещал читателям Н. Дмитриев от лица ФСБ в 2001 году (Н. Дмитриев: «С ГУЛАГа сотрут белые пятна» // Век. 2001. 19 октября). Ждем.

2 Х. Вельцер. История, память и современность прошлого. Память как арена политической борьбы // Память о войне…, с. 51; см. сноску 4). В качестве недавнего примера политической актуальности этой темы в Германии можно привести дебаты относительно соучастия в Холокосте известных немецких историков, в Англии — процесс Д. Ирвинга 2001 года, во Франции — состоявшийся в 1997—1998 годах процесс Мориса Папона, бывшего секретаря префектуры Жиронды, которому был вынесен обвинительный приговор. Отзвуки этого процесса продолжают обсуждаться и сегодня. См. например: Fleury B. et Walter J. Le proces Papon. M е dias, t е moin-expert et contre-expertise historiographique // Vingtieme siecle. 2005. № 88. P. 63.

3 Для сравнения см. о мерах, принятых в Германии (Х. Кениг. Память о национал-социализме, Холокосте и Второй мировой войне в политическом сознании ФРГ // Память о войне… С. 173—174).

4 Память о войне 60 лет спустя. Россия, Германия, Европа / Под ред. М. Габовича, А. Золотова, И. Калинина, Ф. Вакселя, М. Вельцера — второе, исправленное и расширенное издание специального выпуска журнала «Неприкосновенный запас» (2005, № 2—3) совместно с журналом Osteuropa. Редактор-составитель второго издания М. Габович.

5 Х. Вельцер. Указ. соч. С. 63.

6 Там же. Показательно, что именно российский социолог высказывает точку зрения, согласно которой память о ГУЛАГе исчезнет в следующем поколении как память о стихийном бедствии: Л. Гудков. «Память» о войне и массовая идентичность россиян // Память о войне… С. 218.