Нина Эптон - Любовь и французы Страница 35

Многих современников шокировало одновременное царствование двух любовниц Людовика. «Король,— писал Висконти,— живет со своими фаворитками как с законной семьей. Королева принимает у себя их и их внебрачных отпрысков, как если бы это было ее святым долгом. Слушая мессу в Сен-Жермене, они сидят перед его величеством: слева — мадам де Монтеспан с детьми, справа — другая (имеется в виду Лавальер). Они набожно молятся, держа в руках четки и молитвенники, в экстазе воздев очи горе — не хуже святых. Короче говоря, этот двор — грандиознейший фарс на свете».

Фарс этот стоил немалых денег. Лавальер получила земли и титул герцогини, Монтеспан — замки и угодья Глатиньи и Кла-ньи, Франсуаза Скаррон (впоследствии ставшая мадам де Мен-тенон) — замки, около семнадцати миллионов досталось принцессе Субиз, а мадемуазель де Фонтанж{107} король вознаградил пенсионом в двести тысяч луидоров и герцогским титулом. Я уже не говорю об отмечавших появление очередной королевской фаворитки пышных маскарадах и празднествах — примером могут служить «Наслаждения Очарованного Острова», длившиеся неделю и бывшие в Европе у всех на устах. До 1682 года, когда король оставил Париж и удалился в Версаль, двор кружился в неустанном вихре празднеств, не менее десяти тысяч человек при этом ежедневно стремились оказаться в непосредственной близости Roi Soleil[116], короля-диктатора.

Весь блеск померк, когда воцарилась набожная мадам де Ментенон, а Монтеспан впала в немилость. К тому же король старел.

Ходили слухи, будто Монтеспан отравила мадемуазель де Фонтанж и пыталась отравить Лавальер. Постоянно опасаясь лишиться благосклонности его величества, она втайне советовалась со знаменитой Ла Вуазен{108} — ворожеей, торговавшей любовными зельями, в чью многочисленную клиентуру входили знатнейшие женщины страны. Но Ла Вуазен торговала не только любовными напитками — она продавала яды, предназначавшиеся для устранения «лишних» близких, и наводила порчу во время «черных» месс, когда нагие тела служили алтарем аббату Жибуру — безобразному расстриге, чей потир был наполнен кровью убитых детей. В этих обрядах Ла Вуазен в расшитом двумястами пятью золотыми орлами малиновом бархатном плаще исполняла роль жрицы.

Однако никто и никогда не связывал мадам де Монтеспан с этой ведьмой, пока Ла Вуазен не арестовали по обвинению в совершении многих убийств и на заседаниях Chambre Ardente{109} (заседания в ней проходили поздно вечером, при зажженных свечах, отсюда и ее название) не выяснилось, что фаворитка присутствовала на «черной» мессе, прося Сатану умертвить мадемуазель де Аавальер, и даже пыталась убить его величество. Некоторые протоколы были переданы Людовику, впоследствии он сжег их. Ла Вуазен живьем сожгли на костре на Гревской площади. Луи заметно охладел к фаворитке. Согласно выпущенному в 1682 году эдикту, все гадалки подлежали изгнанию из страны, смертная казнь распространялась на всех, признанных виновными в отправлении «черной» мессы, и запрещалось без специального на то разрешения продавать для медицинских целей «ядовитых насекомых», в число которых включались змеи и жабы, столь любимые ведьмами. Духовники были встревожены количеством женщин, подверженных искушению отравить своих спутников жизни. Париж кишел потенциальными госпожами Бовари.{110}

Судя по отзывам, в любви Людовик XIV был ревнив и эгоистичен. Какие бы то ни было иллюзии насчет его величества питали немногие из тех женщин, которых он приближал к себе. Вот подслушанные однажды слова Монтеспан: «Король меня не любит, но считает, что иметь своей любовницей самую прекрасную женщину в королевстве — его долг перед подданными, и особенно перед его собственным величием». Мадам де Ментенон выражалась столь же ясно, но не была так тщеславна. (Говорят, будто, умирая, король прошептал, что надеется вскоре встретиться с ней в кущах рая; в ответ она резко повернулась и вышла из комнаты, восклицая: «Нет, вы слыхали? Хорошенькое же свидание он мне назначил! Этот человек никогда не думал ни о ком, кроме себя».)

На протяжении своего царствования, длившегося до 1715 года, Людовик XIV был источником всех доходов и всего величия, тираническим третейским судьей, чье позволение обязан был получить аристократ перед тем, как осмелиться жениться. Двор был нервным центром страны, и многие браки заключались ради того, чтобы иметь возможность гордиться должностью при дворе, в погоне за вожделенным табуретом{111}.

Ранг, честь, политическое влияние, придворные интриги, каприз его величества Людовика... таковы были соображения, двигавшие родителями, наделенными деспотической властью над своими отпрысками. (Они могли получить lettre de cachet{112} и посадить за решетку непокорного сына или дочь.) Эти соображения разрушали общество — высшее дворянство и верхушку буржуазии, подрывали нравственные силы нации и готовили почву для произошедшего в 1789 году переворота.

Дворянство было там, где король хотел его видеть — у его ног, а о будущем нации он не думал. Знатнейшие семейства желали породниться с его многочисленными внебрачными отпрысками. Принц Конти, племянник Конде, женился на мадемуазель де Блуа — незаконной дочери Луизы де Лавальер, чье приданое само по себе было искушением; за другого бастарда, герцога дю Мэна, вышла замуж внучка Конде. Дочери мадам де Монтеспан, мадемуазель де Нант и мадемуазель де Блуа (вторая), вышли замуж: первая — за герцога де Бурбона, вторая — за герцога Шартрского. Такой пример подавала наивысшая знать.

Глава 2. Любовь-театр

Мужчины и женщины семнадцатого века стали проводить больше времени в обществе друг друга и встречаться в модных салонах. Однако их дома еще не были приспособлены к этой новой, общительной эпохе; мадам де Рамбулье произвела переворот в архитектуре, сделав свой знаменитый салон немного уютнее, чем те, что находились в залах обычных хмурых особняков. Она также расположила лестницу не в центре, а с левой стороны здания, так чтобы получилась анфилада длиной во весь второй этаж. (Кстати, холод в большинстве домов царил ужасающий. Неудивительно, что многие принимали посетителей, выглядывая из теплых глубин своей кровати. Некоторые хозяйки салонов, как например мадам де Сабле{113} и мадам дю Мор, зимой вообще носа из дома не показывали — сидели, закутавшись, у себя в комнатах и писали письма парижским приятелям, пока не отогревались настолько, чтобы принимать гостей и самим ездить в гости.)

Отпечаток напыщенности и тщеславия Людовика XIV лежал на всем — кушаньях, одежде, убранстве жилищ. В величественные центральные залы вели мраморные лестницы. По балюстрадам сверху донизу стояли статуи купидонов с факелами. Стены украшала позолоченная лепнина. Высокие потолки были расписаны фигурами атлетически сложенных богинь, простиравших могучие руки к сияющему голубизной небу. Мебель была жесткой, неудобной и изобиловавшей маркетри[117].

Хозяева, в своих тяжелых, негнущихся одеяниях, выглядели под стать этим впечатляющим интерьерам. Фижмы исчезли с окончанием царствования Людовика XIII, когда появились панье{114} (их ввела в моду Монтеспан, чтобы скрывать свои частые grossesses[118]). У каждого платья было три юбки: две нижние — из тафты и верхняя, переходившая в шлейф, который нес лакей. Длина шлейфа во время придворных торжеств была четко регламентирована в соответствии с рангом той, что его носила. В большой моде были надушенные и окрашенные перчатки; для создания совершенного наряда требовались произведения трех королевств — кожа из Испании, шитье из Англии и закройщики из Франции. Тяжелые платья, вынуждавшие женщин двигаться плавно и медленно, продолжали носить до конца века, покуда мужчины, пресытившись «величественным» типом женской красоты, не стали отдавать предпочтение «милой крошке» пикантных вечеринок эпохи Регентства. (Кожа у такой дамы должна была быть исключительно тонкой, и красавицы, чтобы их руки казались прозрачными, рисовали на кистях и запястьях голубые жилки.)

Парики у дам достигали колоссальных размеров, пока Людовик XIV в конце своего царствования однажды вечером за обедом не выразил восхищения гладкой прической графини Шрусбери,— на другой же день все версальские дамы были причесаны «под нее». Вот как Трактат против чрезмерной роскоши, проявляющейся в прическах описывает одно из этих чудовищных творений парикмахерской фантазии: «По сути дела, это многоэтажное проволочное сооружение, к которому крепится множество кусков клееного холста, разделенных лентами и украшенных локонами, носящими до того смешные и причудливые названия, что потомкам потребуется специальный словарь, дабы понять, что из себя представляли такие прически. Как иначе люди смогут отличить «герцогиню» от «отшельника», «мушкетера» от «небесной тверди» и «десятое небо» от «мыши»?» И в самом деле, как?!