Елена Лаврентьева - Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Приметы и суеверия. Страница 37

Имп<ератору> (Александру I. — Е. Л.) хотелось видеть все и всех в Париже, и посетил известную гадальщицу Lenormand. Она раскладывала карты про форма, но говорила в сомнамбулическом сне, который вызывала теплой ванной. Она ему сказала, что конец его царства будет очень грустный, что он умрет на юге России, что новое царство его брата начнется смутами, что его царствование будет длинное, славное, но потом смешала карты и сказала: [«А теперь я вижу только огонь, пламя, кровь и смерть. За ним последует царствование мягкое, ровное и свободное»][35] {10}.

В ноябре 1825 года получено было известие о кончине императора Александра. Федор Николаевич Глинка мне рассказывал, что в последние годы своей жизни Александр впал в горькую ипохондрию, сблизился с женой и жил более в Царском Селе. Перед отъездом из Петербурга он посетил в Невской Лавре монаха Авеля, известного своей отшельнической жизнию и духом прозрения. Он беседовал с ним целый час, и Авель ему сказал, что он не увидит более своей столицы. То же самое предсказала ему в 1815 году мадам LeNormand. Она ему сказала: [«Последние годы вашего царствования затемнены беспокойствами, вы умрете вдали от вашей столицы, после вас придет царствование долгое и славное, а потом я вижу лишь беспорядок, пламя и огонь»][36] — и смешала карты. Это мне рассказывал Федор Ив<анович> Тютчев. Карты для Ле Норман были традицией, она приходила в состояние ясновидения{11}.

Глава XVII

«Странная вещь эти сны!»{1}

…в Петербурге мне случилось услышать от другого любителя литературы рассказ о том, что подало Пушкину мысль написать «Медного Всадника». Я был на экзамене в одном женском заведении, которым в то время заведовал граф Михаил Юрьевич Вьельгорский. Девиц экзаменовали в истории русской литературы. Граф, видимо, интересовался этим предметом, предлагал вопросы, давал объяснения; а когда речь зашла о писателях пушкинского времени, то сообщал любопытные сведения, которые неизвестны были ни воспитанницам, ни присутствующим на испытании. Это объясняется тем, что граф лично был знаком с лучшими деятелями литературной эпохи, которая гордится именами Жуковского, Грибоедова, Вяземского…

В то время когда одна из девиц, говоря о сочинениях Пушкина в эпическом роде, перечисляла главные его поэмы и рассказывала, между прочим, содержание «Медного Всадника», Вьельгорский спросил меня: знаю ли я, какой случай послужил основанием этой повести? Я отвечал, что ничего не слыхал об этом, и граф передал мне рассказ, который я приведу как можно точнее. Вот как это было.

В 1812 году, когда Наполеон шел к Москве, французский корпус маршала Удино движением на Полоцк породил опасение за Петербург. В столице поднялась тревога, и не только жители беспокоились, но и само правительство начало принимать меры на случай неприятельского вторжения. В соборах и церквах заготовляли ящики для укладки драгоценных вещей, перед Зимним дворцом стояли ряды перевозных фургонов, в архивах связывали бумаги. Зная, между прочим, что Наполеон любил вывозить из столиц памятники, снял квадригу с собора Святого Марка, обобрал картины в дрезденской галерее и хотел даже взять из Милана целую стену с Тайной Вечерей Леонардо да Винчи, у нас стали опасаться, как бы он не увез в Париж и монумент Петра Великого.

Кто-то предложил в случае серьезной опасности снять фальконетовскую статую с пьедестала, поставить на судно и отправить по Неве и Ладожскому каналу в одну из отдаленных губерний. Государь одобрил эту мысль. Барка для перевозки памятника была приготовлена и стояла у набережной, подле старого Исаакиевского моста. Ждали только приказания погрузить статую.

Император Александр жил тогда в Елагинском дворце и там принимал министров и выслушивал доклады. Туда же ездил, а в хорошую погоду ходил пешком бывший в то время министром духовных дел князь Александр Николаевич Голицын. После одной из таких прогулок во дворец, он видел сон, который имел влияние на тогдашнее положение дел в столице, а впоследствии и на нашу поэзию. Вот как, по словам графа Вьельгорского, рассказывал об этом князь.

«В разгар отечественной войны, во время тревоги, которая поднялась в Петербурге при движении французов на север, мне приснилось однажды, будто я иду с докладом к государю на Елагин остров, по Большой Миллионной, в направлении от Зимнего дворца. Казалось, это было рано утром, только что стала заниматься заря. Весь город спал еще в невозмутимой тишине, и на улицах не видать было ни экипажей, ни пешеходов. В раздумьи о тяжелых днях, какие переживало в ту пору наше отечество, тихо шел я, опустя голову.

Вдруг позади меня, как будто на Адмиралтейской площади, раздался гул, точно отдаленный топот лошади. Он показался мне как-то неестественно тяжелым, однако ж я не хотел обернуться и продолжал идти своим путем. Гул между тем с каждой минутой приближался, становился громче и отчетливее и отзывался как удары о камень нескольких огромных молотов. И вот в домах, мимо которых я проходил, начали звенеть стекла, и самая мостовая как будто колебалась. Стая испуганных голубей торопливо пронеслась вдоль пустой улицы. Тут я обернулся и оцепенел в удивлении. В нескольких саженях от меня, при сумрачном свете раннего утра, скакал огромный всадник на исполинском коне, потрясающем всю окрестность топотом своих тяжелых копыт. Я узнал эту фигуру по величаво поднятой голове и руке повелительно простертой в воздухе. То был наш бронзовый Петр на своем бронзовом коне. В изумлении и страхе я остановился и преклонил голову. Плиты тротуара дрожали у меня под ногами. Державный всадник проскакал мимо меня с величаво поднятым челом и распростертой рукою.

Я пошел за ним следом, и, казалось, не ускорял шагов, а между тем ни на минуту не терял из виду чудесного ездока. Он проскакал к Царицыну-лугу, повернул влево и поднялся на Троицкий мост. Плашкоты всколыхались под тяжестью медного коня и погнали от себя широкие волны по гладкой поверхности Невы, освещенной первыми лучами летнего солнца. Всадник пронесся по мосту, который изгибался под ним, словно придавленный колоссальный змей, и поскакал дальше через Каменноостровский проспект. На улицах по-прежнему не видать было ни людей, ни экипажей, и в величавой тишине слышался только потрясающий топот бронзового коня. А я без малейшей усталости все шел за чудесным ездоком.

И вот он проскакал по аллеям Каменного острова и спустился на Елагин, прямо ко дворцу, в котором жил император Александр Павлович. Было уже совсем светло; и деревья сверкали яркой зеленью. Всадник сдержал своего коня перед главным подъездом. Трепеща, не столько от страха, как от чувства благоговения, я опустился на колени в нескольких шагах, под густым навесом липы.

Едва только бронзовый конь остановился, как двери во дворце распахнулись, и император Александр, в мундире, с Андреевской лентою на груди, но с непокрытой головою, показался у входа и начал спускаться по ступеням к своему чудесному гостю. Я хорошо видел лицо государя: оно было грустно и озабочено. Ускоренными шагами подошел он к царственному всаднику, почтительно склонил перед ним голову и как будто ожидал его приказаний. Петр Великий бросил на него быстрый и строгий взгляд.

— Ты соболезнуешь о России! — прозвучал его громкий и суровый голос, от которого сердце забилось у меня с удвоенной силой.

Государь что-то отвечал своему державному предку, но так тихо, что я не мог расслышать ни слова и видел только, как слезы капали из кротких глаз Александра.

— Не опасайся! — сказал опять Петр. — Пока я стою на гранитной скале перед Невою, моему возлюбленному городу нечего страшиться. Не трогайте меня — ни один враг ко мне не прикоснется.

При этих словах лицо государя видимо просветлело, и он опять склонил почтительно голову.

Медный всадник повернул своего исполинского коня и поскакал назад с величественно поднятым челом и рукой простертой в воздухе; а император Александр Павлович, проводя его глазами, медленно поднялся по ступеням лестницы и скрылся во дворце. Гул тяжелого топота замирал вдали. Я проснулся».

Граф Вьельгорский прибавил, что князь Голицын на ближайшем докладе у государя рассказал ему свой чудесный сон. Рассказ этот так подействовал на императора, что он приказал отменить все распоряжения к отправке из Петербурга монумента Петра Великого, и приготовленная для того барка уведена была от набережной{2}.

Мысль о Медном Всаднике пришла Пушкину вследствие следующего рассказа, который был ему передан известным графом М. Ю. Вельегорским. В 1812 году, когда опасность вторжения грозила и Петербургу, государь Александр Павлович предположил увезти статую Петра Великого и на этот предмет статс-секретарю Молчанову было отпущено несколько тысяч рублей. В приемную к князю А. Н. Голицыну, масону и духовидцу, повадился ходить какой-то майор Батурин. Он добился свидания с князем (другом царевым) и передал ему, что его, Батурина, преследует один и тот же сон. Он видит себя на Сенатской площади. Лик Петра поворачивается. Всадник съезжает со скалы своей и направляется по петербургским улицам к Каменному острову, где жил тогда Александр Павлович Батурин, влекомый какою-то чудною силою, несется за ним и слышит топот меди по мостовой. Всадник въезжает на двор Каменноостровского дворца, из которого выходит к нему навстречу задумчивый и озабоченный государь. «Молодой человек, до чего довел ты мою Россию? — говорит ему Петр Великий. — Но покамест я на месте, моему городу нечего опасаться!» Затем всадник поворачивается назад и снова раздается тяжело-звонкое скаканье. Пораженный рассказом Батурина, князь Голицын, сам сновидец, передает сновидение государю, и в то время, как многие государственные сокровища и учреждения перевозят во внутрь России, статуя Петра Великого оставлена в покое{3}.