Андрей Михайлов - Средневековые легенды и западноевропейские литературы Страница 38

По модели образа Карла строятся в поэмах, в том числе в поэмах нашего цикла, образы других «отцов семей», «вождей кланов», «глав рода» и т. д., например образ Эмери Нарбоннского. Он, как и Карл, мудр, рассудителен, справедлив и т. д. Он имеет и внешние атрибуты образа Карла (каким изобразил императора, скажем, безвестный скульптор XII в. на барельефе колонны собора св. Павла в Нарбонне) – он седобород, спокоен, уже немолод (а в поэме «Отрочество Ренье» Эмери уже 140 лет). Таким станет и Гильом на склоне лет. И все-таки Карл всегда превосходит других героев жест, даже скроенных по его меркам. Видимо, очень рано (когда точно – сказать, конечно, невозможно) возникает в эпической традиции и его антипод – король слабый, неопытный, но одновременно – неблагодарный и коварный. В подобном образе отразились, бесспорно, некоторые реальные черты французских королей IX и X вв. Но был здесь и некоторый литературный прием, точнее, воздействие архетипической модели: в архаических формах эпоса часто встречается мотив единоборства отца с сыном; затем это стало оппозицией: сильный отец – слабый сын. Поэтому и образы феодалов, героев жест, четко распределились по двум рубрикам: они либо продолжают дело Карла и всячески помогают его потомкам (хотя и могут находиться с ними во временном конфликте), либо этому делу противостоят, пользуясь неопытностью и слабостью наследников императора или даже ведя с ним самим ожесточенную борьбу.

Итак, почти весь фонд французских эпических памятников ориентирован в прошлое и приурочен к конкретной эпохе Каролингов. Как писал известный французский медиевист Рене Луи, «французский эпос по своей природе каролингский»[255]. Но в центре внимания эпоса – не все Каролинги, а по преимуществу ранние. Возможно, как раз этим можно объяснить такой примечательный факт, как «южная» ориентация эпической традиции. О походах против нормандцев или бретонцев в поэмах повествуется достаточно редко. Представители северных народностей могут восставать против королевской власти Каролингов, представляя для нее серьезную угрозу, но подлинными и постоянными врагами оказываются в эпосе «неверные». Это прежде всего сарацины, но также турки, персы, венгры, болгары, загадочные «славяне» (или «славонцы») и даже печенеги. Подобный набор «врагов» указывает на время сложения песен: в IX и X вв. Западная Европа жила в постоянном страхе, опасаясь опустошительных нападений «неверных», и жадно ловила самые фантастические россказни о них. В пору Крестовых походов, когда были созданы тексты большинства поэм о Гильоме Оранжском, интерес к контактам с «неверными» получил новую опору и оправдание. Сарацины и их союзники оставались врагами, которые – в эпосе – одерживали порой временные победы, но которых ждало неизбежное поражение. Впрочем, среди них находились и друзья, вроде богатыря Ренуара, принявшего крещение и ставшего верным помощником графа Гильома (и даже породнившегося с императором). Среди же сарацинок находилось немало желанных невест – мотив женитьбы героя на принявшей христианство красавице сарацинке навязчиво повторяется из поэмы в поэму.

Борьба с «неверными» стала политической доминантой героического эпоса. В свете этой борьбы решались и проблемы королевской власти (она должна быть сильной и преодолевать внутренние смуты) и личных судеб героев (отвоевание у мавров фьефа тем рыцарем, который не имеет земельного надела или его лишился, женитьба на богатой красавице и т. п.). Борьба эта нередко бывала окрашена в религиозные тона, но это не исключало сатирического изображения служителей церкви и даже откровенно антиклерикальных настроений, которыми окрашены, скажем, некоторые сцены «Монашества Гильома». Идея этой борьбы придавала всему эпосу патриотический пафос (к какому бы его циклу мы ни обратились), а также идеологическое и отчасти сюжетное единство.

В противовес «индивидуалистам», считавшим, что при создании французского героического эпоса «вначале была дорога» или «вначале был поэт», Р. Менендес Пидаль полагал, что «вначале была история»[256]. Поэтому небесполезно заняться историческими прототипами героев наших поэм, прежде всего центрального персонажа – Гильома Оранжского.

Вопрос о прототипе героя цикла, естественно, привлекал внимание многих ученых. Вместе с тем все они понимали, что между историческим событием и историческим лицом и их отражением в поэтическом произведении не обязательно должна существовать прямая, непротиворечивая связь. Один из первых исследователей «Жесты Гильома» с этой точки зрения, Альфред Жанруа, писал: «Чего в действительности не следует непременно искать – это слишком тесной связи между исторической реальностью и ее отражением в поэзии; не следует стараться увидеть за каждым литературным персонажем персонаж исторический, чье имя и чьи основные черты совпадают с именем и с чертами литературного персонажа. Поэзия устраняет детали или то, что ей представляется лишь деталью, изменяет соотношение фактов, путает роли и сохраняет лишь упрощенный образ реальности. К тому же, как и в нашем случае, этот образ обычно наделен чертами подкупающего правдоподобия. И даже если случается так, что один из последних Каролингов зовется вовсе не Людовиком, а как-нибудь иначе, то и тогда я с не меньшей уверенностью буду отстаивать свою мысль о том, что имя это в определенное время стало символом королевской власти, ослабевшей, вырождающейся, теснимой более сильными противниками; и не приходится удивляться, что поэт дал именно это имя своему персонажу»[257]. Таким образом, в Людовике «жесты» предлагается видеть не сына Карла Великого Людовика Благочестивого (814–840), вернее, не только его, а «слабых» королей этой династии, на смену которой неизбежно пришла в 987 г. династия Капетингов. Не исключено, что на образ короля в поэмах о Гильоме Оранжском наслоились воспоминания о двух последних Людовиках из рода Каролингов – о Людовике IV Заморском (939–954) и Людовике V Ленивом (986–987). Первый из них смог удержаться на троне лишь с помощью могущественного графа Парижского; затем он вел долгую борьбу с нормандцами и побывал у них в плену в Лане и Ниме. Второй вообще пробыл королем немногим более года и погиб на охоте при загадочных обстоятельствах. Видимо, кличка «Ленивый» была дана ему недаром.

Так с Людовиком. А граф Гильом?

А. Жанруа уделяет ему в серии своих статей, вполне естественно, немало места. С точки зрения ученого, у героя этого цикла был только один прототип – граф Гильом Тулузский. Скрупулезный анализ соответствий и противоречий между поэмами цикла («Отрочество Гильома», «Нимская телега», «Взятие Оранжа»), с одной стороны, и латинским жизнеописанием Св. Вильгельма Желлонского – с другой, заставил исследователя заключить, что и старофранцузские поэмы, и латинское житие восходят к одним и тем же легендам, возникшим, видимо, уже в IX в., в которых причудливо отразились отдельные факты из жизни реального графа Тулузского[258]. Других прототипов героя «жесты» А. Жанруа не видел.

Кем же был реальный Гильом?

Был он, по-видимому, весьма знатного происхождения. Отцом его был франкский граф Теодорик, матерью – Альда, дочь Карла Мартелла и, следовательно, сестра Пипина Короткого. Тем самым Гильом был двоюродным братом Карла Великого по женской линии. Как подчеркнул Жан Фрапье[259], этот важный факт не нашел в «Жесте Гильома» никакого отражения. Однако это умолчание не должно нас удивлять. Не то чтобы средневековые певцы об этом родстве забыли. Им оно было не нужно. В легенде о Гильоме, опоре королевской власти и защитнике страны, как она постепенно сложилась в течение «героического века», этот мотив был лишним. Эпический герой опекает слабого короля и обороняет «милую Францию» не потому, что он двоюродный дядя Людовика и состоит с ним в достаточно близком родстве, а потому, что он эпический герой. Он станет родственником короля, женив его на своей сестре, и брак этот будет подтверждением его личных заслуг.

Вернемся, однако, к графу Гильому[260].

Около 790 г. Карл дал ему титул графа Тулузского. Тем самым Гильом сделался близким человеком сына Карла – Людовика, который числился в это время королем Аквитании, эфемерного королевства, созданного Карлом в 781 г. для внесения некоторого порядка в феодальную анархию и для охраны юго-западных рубежей своей державы. Людовику в это время (т. е. в 790 г.) было двенадцать лет, и он, по представлениям средневекового человека, уже выходил из «детского» возраста.

Вскоре Гильому и его королю пришлось пережить опустошительный набег сарацин (793), сжегших пригороды Нарбонна, направившихся к Каркассону, но затем повернувших на юг и ушедших в свои земли с богатой добычей. Гильом во главе малочисленного отряда пытался оказать сарацинам посильное сопротивление, потерпел неудачу, но нанес маврам ощутимый урон. Как рассказывали хроники, в решающей битве на реке Орбьё Гильом своей рукой убил одного сарацинского «короля» и поразил многих «неверных». Хотя это сражение и завершилось победой мавров, сил для дальнейшего наступления в глубь французской территории у них уже не было, и они повернули назад. Было бы преувеличением считать, как это делал в свое время В. Клётта[261], что Гильом действительно «спас Францию», но переосмысление событий в этом духе было вполне возможно, и в «героический век» эта неравная борьба небольшого франкского отряда с полчищем сарацин давала прекрасный повод для создания героической легенды.