Михаил Эпштейн - Ирония идеала. Парадоксы русской литературы Страница 39

Вообще образы труда в «пролетарской» литературе проникнуты весьма специфическим эротизмом, тем более пикантным, что в наивном сознании авторов и персонажей он как будто начисто вытеснен героическим пафосом борьбы и созидания. Это своебразное сочетание сознательной героики и подспудной эротики можно назвать словом-кентавром – «эроика». Она звучит в полной голос у классика соцреализма Бориса Горбатова, воспевающего шахтерский труд. Вот как работает забойщик Виктор Абросимов, один из героев романа «Донбасс» и незавершенного романа «Перед войной»:

Он стал на колени перед угольной стеной и включил молоток. По его рукам, а потом и по всему телу прокатилась знакомая радостная дрожь… И то ли оттого, что воздух в молотке был хороший, упругий, сильный, то ли оттого, что мечта сбылась и вся лава покорно лежала перед ним, забойщику было, где разгуляться…, и уже манила, заманивала, – но только вдруг почувствовал Виктор Абросимов, как удалой, дотоле незнакомой силой наливаются его мускулы, а сердце загорается дерзкой отвагой, и он поверил, что в эту ночь он все сможет, все одолеет и всего достигнет (курсив мой. – М.Э.)100.

Такое впечатление, что автор выписал эту сцену из бульварного романа или из какого-нибудь неистовой «декадентщины» начала ХХ века, заменил «деву» на «лаву», а мужской молот на механически-надувной – и выдал это полупорно за бурную сцену вдохновенного труда. Как и у Гастева, «поэзия рабочего удара» у Горбатова направлена в недра матушки-земли, где под покровом вечной ночи сын может справить обряд овладения своей родительницей, – «в эту ночь он все сможет, все одолеет и всего достигнет».

Вообще шахтер – самая архетипическая, наиболее прославленная из фигур советского пантеона. Почему эти «дети» и «властелины» подземелья так волновали коммунистическое воображение? Не потому ли, что они первыми свергли Отца Небесного, солнечного тирана, – а сами обосновались глубоко в утробе матери-природы? Недаром один из первых и сильнейших революционных союзов был образован «карбонариями» – членами тайного общества углекопов, со своей сложной иерархией и символикой. Они, в частности, проводили ритуал выжигания древесного угля. Советский культ шахтеров восходит к этой революционной касте карбонариев, «черной кости», бросившей вызов белой кости и голубой крови аристократов, сынов света и воздуха101.

«Трудом и только трудом велик человек!» Главный выразитель этой советской максимы Горький, как считается, еще на заре ХХ века первым ввел в литературу героя-пролетария – в образе рабочего Нила из пьесы «Мещане» (1901). Что же означает работа для Нила? Это выразилось в сцене между Нилом и влюбленной в него Татьяной Бессеменовой, которая тщетно пытается ускорить развитие их отношений:

Татьяна. …Невнимателен ты…

Нил. К чему?

Татьяна. К людям… Ко мне, например… <…>

Нил. К тебе? Н-да… <…> (Татьяна делает движение к нему. Нил, ничего не замечая) …Знаешь, я очень люблю ковать. Пред тобой красная, бесформенная масса, злая, жгучая… Бить по ней молотом – наслаждение. <…> Она живая, упругая. И вот ты сильными ударами с плеча делаешь из нее все, что тебе нужно.

Татьяна. Для этого нужно быть сильным.

Нил. И ловким…»

Опять перед нами звучит во весь голос поэзия «рабочего удара» – «эроика» молота, запечатленного даже в советском гербе. Вообще кузнец после шахтера – вторая фигура рабочего пантеона, очевидно потому, что он тоже вооружен молотом и имеет дело с залежами земли, через железо связан с ней напрямую. Отдавал ли Горький себе отчет в комической двусмысленности этой сцены – одновременно любовной и безлюбовной, точнее инолюбовной? Издевается ли сам автор над Нилом или неосознанно побуждает к этому читателя? А может быть, Горького восхищает в Ниле именно эта дерзновенная подмена: «бить молотом по красной бесформенной массе», когда именно этого от него хочет женщина… Смысл «рабочего кредо» Нила в ответ на любовный зов Татьяны стол же ясен, как «я люблю другую»: он страстный кузнец другой плоти, железной; его наслаждение – в другом молоте, бьющем красную раскаленную массу.

С одной стороны, это аскетизм, отречение от плотской радости; с другой – эротизм новой, высшей пробы, когда угольная и рудная плоть матери-природы влечет сильнее, чем женская. У Осипа Мандельштама это новое пламя, бушующее в крови целой эпохи, выразилось одной строкой: «…Есть блуд труда, и он у нас в крови»102. «Блуд труда» – потому что мать у всех сыновей одна и, вторгаясь в нее, они делят общее лоно. Советянин трудолюбив, много и охотно трудится, но этой любви его к труду как бы не достает законного основания – она тороплива, неразборчива, кровосмесительна. В самой истовой страсти к труду нет-нет и проскользнет что-то безнадежное и почти порочное. Отсюда и «генетическое» вырождение продуктов труда, о чем можно догадаться по следам повсеместного безобразия на лицах городов и сел, по рытвинам и ухабам на теле изможденной земли, у которой сын силой берет то, что она не хочет ему давать103.

Интересно сопоставить эту «эроику» социалистического труда с гоголевским комплексом эротизма-патриотизма (см. главу «Родина-ведьма»). У Гоголя – воздушно-звуковая эротика открытого простора, куда вонзается тройка Чичикова; томление разлито в воздухе, в песне и звоне и связано с чувством полета или быстрой езды (вспомним также кузнеца Вакулу, летящего на черте, и Хому, летящего на панночке-ведьме). Эротика социализма обращена не к воздушному простору, но к пластам земли, к раскаленной лаве или закаленной стали; олицетворяется не полетом, но добычей угля или ковкой железа, т.е. опять-таки сосредоточена на материнском теле земли.

Новый поворот эротико-патриотической темы находим в романе Владимира Сорокина «Голубое сало» (1999), где выведена секта «землеебов». Это мистическая сатира на «эрото-патриотов», любителей и любовников родной земли, которые в буквальном смысле прелюбодействуют с нею, т.е. вонзают в нее не плуг, не кирку и не молот, а свое мужское достоинство. «…Черниговские черноземы да Полесские глины… По шести разов на дню пускал в них спермии свои со слезами благими и уханьем безутешным, а вставши, целовал места совокупления с сердечным плачем, потому земли те сладки и проебательны до изжоги духовной». «Не мягка, не рассыпчата Земля наша – сурова, холодна и камениста и не каждый х… в себя впускает. Посему мало нас осталось, а слабох…и сбежали в земли теплые, всем доступные. Земля наша – хоть и камениста, да любовью сильна: чей х… в себя впустила – тот сыт ее любовью навек»104. Здесь ясно рисуется разница между советскими эрото-коммунистами и постсоветскими эрото-патриотами: первые пытались глубоко вонзаться в лоно земли, рыть в ней котлованы, созидать подземные метродворцы. Вторые ерзают по ее поверхности, поспешно себя истощая, не имея твердости ее пронзить, заполнить собой изнутри. Вместе с тем очевидно, что опыт коммунизма не прошел бесследно для «землеяров» нового, постсоветского призыва. У них ничего не осталось от воздушной эротики Гоголя, которая даже в демонических своих воплощениях устремлена к открытому простору, уходящему в небесную высь. Эротика новых матерепоклонников целиком обращена к земле, причем к самому поверхностному, осязательному ее слою, без попытки пробурить, раскопать, проложить путь к чреву подземелья.

Материализм, если рассматривать его как философско-политическую мифологию, самозачинается на почве любой национальной культуры, из ее самых древних языческих слоев. Снова зададимся вопросом: так ли уж извне были навязаны российскому обществу материалистические идеи? Откуда они пришли в Россию? От немецких химиков и физиологов, «вульгарных» материалистов Фогта, Бюхнера и Молешотта – через Чернышевского и Писарева? От немецких основателей диалектического материализма, от Маркса и Энгельса – через Плеханова и Ленина? Или корни материализма можно обнаружить и в той неистовой ругани, с какой родной вождь и учитель посылал чуть ли не к матери всех немецких профессоров? Не восходит ли вся эта грандиозная материалистическая идея, на ура принятая низами российского общества, к любимому выражению этих низов, к почти автоматической брани, срывающейся по поводу и без повода, как способ миропонимания.

Если материя – это матерь-природы, то мат, или матерщина, – это лишение матери ее законного и единственного супруга, Отца, и превращение ее в блудницу. Основная формула мата – «е… твою мать» – среди нескольких своих исторически менявшихся смыслов может означать и повеление сыну войти в лоно собственной матери. Согласно Б.А. Успенскому, есть три основных варианта ругательства, которые различаются по форме глагола: 1-го или 3-го лица единственного числа (еб); императив (еби); инфинитив (ети). Наше истолкование мата как инцестуального проклятия относится к форме императива и отчасти инфинитива. В своем исследовании о русской обсценной лексике Б.А. Успенский показывает связь основного матерного выражения с «мифом о сакральном браке Неба и Земли – браке, результатом которого является оплодотворение Земли. На этом уровне в качестве субъекта действия в матерном выражении должен пониматься Бог Неба или Громовержец, а в качестве объекта – Мать Земля»105. Переход матерного выражения в разряд кощунственно-бранных предполагает, по Успенскому, смену ролей: Отец-Небо, или Бог-Громовержец, подменяется его противником – псом, который и становится субъектом действия, выраженного глаголом «е…». Далее в исторической эволюции мата мать-Земля подменяется матерью собеседника, а роль ее сожителя переходит к самому говорящему, либо, как подсказывает грамматика императива, к собеседнику, который посылается в лоно собственной матери. Это находит подтверждение в приводимой Б.А. Успенским фольклорной легенде о происхождении матерщины, где последняя связывается с инцестом: «У каждого человека три матери: мать родна и две великих матери: мать – сыра земля и Мать Богородица. Дьявол “змустил” одного человека: человек тот убил отца, а на матери женился. С тех пор и начал человек ругаться, упоминая в брани имя матери, с тех пор пошла по земле эта распута»106.