Елена Лаврентьева - Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет Страница 39

«Александр Львович (Нарышкин. — Е.Л.)… сохранял еще в себе тип прежнего вельможества. Он не знал, что такое неучтивость, со всеми, с кем имел дело, не только был ласков, даже фамильярен, без малейшего, однако же, урона своего достоинства»{2}. «Это настоящий русский барин. Он не думает унизить своего достоинства, протягивая дружелюбно руку незначительному чиновнику и предлагая ему прибор за столом своим»{3}.

«Князь Дашков, сын знаменитой матери, имел, говорят, в обращении и в приемах своих что-то барское и отменно-вежливое, что, впрочем, и бывает истинным признаком человека благорожденного и образованного. В доказательство этих качеств князя Дашкова В. Л. Пушкин приводит следующий случай. Он, т. е. Пушкин и зять его Солнцев, были коротко знакомы с князем и могли обедать у него, когда хотели. Однажды приезжают они к нему в час обеда и застают у хозяина все отборное московское общество, всех сановников и всех наличных Андреевских кавалеров. Увидя, что на этот раз приехали они невпопад, уезжают домой. Неделю спустя получают они от князя приглашение на обед, приезжают и находят то самое общество, которое застали они в тот день»{4}.

«Марья Ивановна (Римская-Корсакова. — Е.Л.) была премилая и преобходительная женщина, которая всех умела обласкать и приветить, так вот в душу и влезет, совсем тебя заполонит. Она имела очень хорошее, большое состояние и получала немало доходов, да только уж очень размашисто жила и потому была всегда в долгу и у каретника, и у того, и у сего. Вот придет время расплаты, явится к ней каретник, она так его примет, усадит с собой чай пить, обласкает, заговорит — у того язык не шевельнется не то что попросить уплаты, напомнить посовестится. Так ни с чем от нее и отправится, хотя и без денег, но довольный приемом»{5}.

«Кажется, весь город втиснут был в гостиные А. С. (Небольсиной. — Е.Л.). Чужая душа — потемки, но принимать гостей мастерица: всем одинаковый поклон, знатному и незнатному, всем равное ласковое слово и приглашение на полную свободу»{6}.

«…На балах и раутах ее (М. Г. Разумовской. — Е.Л.) в Петербурге встречались лица, часто совершенно незнакомые высшему петербургскому обществу. В присутствии царских особ, в наплыве всех блестящих личностей туземных и дипломатических, были ласково принимаемы ею и дальние родственники, приезжие из провинций. На это нужна была некоторая независимость и смелость, и сердечная доброта ее выказывала открыто эту независимость и смелость»{7}.

Да и сам П. А. Вяземский сполна обладал талантами, перечисленными им в адрес М. Г. Разумовской: «Князь Вяземский, человек остроумный и любезный, имел слабость принимать у себя всех и каждого. Рядом с графом, потом князем Алексеем Федоровичем Орловым, тогда всесильным сановником и любимцем императора, на диване восседала в допотопном чепце какая-нибудь мелкопоместная помещица из Сызранского уезда; подле воркующей о последней арии итальянской примадонны светской красавицы егозил какой-нибудь армяшка, чуть ли не торгующий лабазным товаром в Тифлисе»{8}.

«Я вчера обедал у Нелединского (Нелединского-Мелецкого Ю. А. — Е.Л.) — истинный Анакреон, самый острый и умный человек, добродушный в разговорах и любезный в своем быту, вопреки и звезде, и сенаторскому званию, которое он заставляет забывать…»{9}.

«Вся Москва стремилась на его (Разумовского Л. К. — Е.Л.) праздники, где радушный хозяин принимал истинным барином, в полном и настоящем значении этого слова, очаровывая всех своим добродушием и утонченной вежливостию»{10}.

«Я должен сказать, что редко кого в жизни так горячо любил, как графа Михаила Юрьевича Виельгорского… В их доме приемы разделялись на две совершенно по себе различные стороны. Приемы графини Луизы Карловны отличались самой изысканной светскостью и соединяли в ее роскошных покоях цвет придворного и большого света; у графа же Михаила Юрьевича раза два, три в неделю собирались не только известные писатели, музыканты и живописцы, но также и актеры, и начинающие карьеру газетчики (что в те времена было нелегкой задачей), и даже просто всякого рода неизвестные людишки, которыми Виельгорский как истый барин никогда не брезгал… Часто Виельгорский на короткое время покидал своих гостей, уезжал во дворец или на какой-нибудь прием одного из посланников или министров, но скоро возвращался, снимал свой мундир, звезды, с особенным удовольствием облекался в бархатный, довольно потертый сюртук и принимался играть на биллиарде с каким-нибудь затрапезным Самсоновым»{11}. «Так же, как князь Одоевский, он не делал никакого отличия между лицами, посещавшими его гостиную; первый сановник и бедный пианист встречались им совершенно одинаково»{12}.

«Весь внешний образ отца (Толстого Ф.П. — Е.Л.) был крайне изящен и соответствовал, как нельзя более, его прекрасной душе. В манерах его была та врожденная, спокойная уверенность, не допускающая возможности каким-нибудь внешним действием унизить свое достоинство, та благосклонная обходительность, дающая человеку возможность найтись во всякой среде, всегда поставить себя на уровень с теми людьми, с которыми приходится сталкиваться, те, никогда, ни в какой обстановке не изменяющие себе вежливость и деликатность, так ярко выраженные французскими словами "courtoisie" и "urbanite", все то неуловимое и тонкое, что составляет плод воспитания нескольких поколений. Я от многих слышала, что в отце моем было что-то влекущее к себе, и что "увидеть его — значит полюбить"»{13}.

«Пушкин (Александр Сергеевич. — Е.Л.), правда, был очень ласков и вежлив со всеми… но эта утонченная вежливость была, быть может, признаком закоренелого аристократизма»{14}.

«В обхождении Пушкина была какая-то удивительная простота, выпрямлявшая человека и с первого раза установлявшая самые благородные отношения между собеседниками»{15}. По словам Пушкина, «в лучшем обществе жеманство и напыщенность еще нестерпимее, чем простонародность (vulgarite) и что оно-то именно и обличает незнание света»{16}.

Почти все мемуаристы подчеркивают, что вежливость — это признак человека «благорожденного», «плод воспитания нескольких поколений». При этом не следовало опускаться до фамильярности, которая унижала достоинство дворянина.

Примечательна история, рассказанная Е. Ю. Хвощинской, дочерью князя Ю. Голицына: «Отец не был горд — ни в душе, ни по мыслям, — но всегда сохранял свое достоинство и был настоящим дворянином и князем. Принимая однажды у себя, как губернский предводитель дворянства, по каким-то делам нескольких купцов и воронежского разбогатевшего откупщика Кр…ва, который, думая, что с богатством он приобрел все на свете, не дождавшись, что князь Голицын протянет ему руку, сам первый подал ему свою, — тогда отец мой живо нашелся: вынул из кармана портмоне и вместо руки своей вложил ему, в протянутую руку, рублевую бумажку»{17}.

«Настоящий дворянин и князь», «настоящий русский вельможа», несмотря на искреннее радушие и любезность, все же умеет сохранять дистанцию между собой и другими.

«В то время Москвой управлял, в Москве царствовал, если можно так выразиться, князь Дмитрий Владимирович Голицын, один из важнейших в то время сановников в России. Это был в полном смысле настоящий русский вельможа, благосклонный, приветливый и в то же время недоступный. Только люди, стоящие на самой вершине, умеют соединять эти совершенно разнородные правила»{18}.

«…Где обращение хозяйки простее, там гостям просторнее и спокойнее, и что человека, привыкшего к хорошему обществу, всегда узнают по простоте его обращения…» — говорит герой одного из рассказов В. Ф. Одоевского{19}.

Глинский в повести Н. Бестужева «Русский в Париже 1814 года» на вопрос маркизы «о тоне в обществах петербургских» отвечает: «Тон лучшего общества точно как и здесь, в Париже: чем оно образованнее, тем проще, вежливее и любезнее… напротив того, чем круг сословия ниже, тем больше церемоний, в соблюдении которых полагается учтивость, тем больше разговор становится затруднителен»{20}.

Однако не только знатные хозяева отличались вежливостью и гостеприимством. «В России еще много варварских обычаев, но вот гостеприимство — одна из наиболее приятных национальных особенностей», — сообщала в одном из писем Кэтрин Вильмот{21}.