Юрий Слёзкин - Эра Меркурия. Евреи в современном мире Страница 4

 Подобные спектакли тем обиднее для коренного населения, что многие обидчики — женщины. В традиционных обществах чужеземцы смешны, опасны или отвратительны потому, что они нарушают нормы; самые же важные нормы — те, что регулируют половую жизнь и половое разделение труда. Чужеземные женщины всегда либо угнетены, либо распущенны — и нередко «прекрасны» (вследствие их угнетенности и распущенности, а также потому, что они — главная причина и главная награда большинства военных кампаний). Не все иностранцы странны в равной степени, но нет иностранцев страннее странников внутренних, для которых нарушение норм — профессия, призвание и символ веры. Торговцы среди пайщиков, кочевники среди крестьян и племена среди наций, они являются зеркальными отражениями своих хозяев — причем временами делают это намеренно и напоказ, в качестве профессиональных шутов, предсказателей будущего и карнавальных исполнителей. Распространенное среди аборигенов мнение, что меркурианские женщины и мужчины имеют склонность меняться местами - не только вариация на тему «извращенности иноземцев», но и наблюдение, основанное на реальных профессиональных различиях. Купцы и кочевники отводят женщинам более важные и заметные роли, чем крестьяне и воины, а некоторые из кочевых посредников живут преимущественно за счет женского труда (сохраняя, однако, патриархальную политическую организацию). Канджары Пакистана, которые специализируются на изготовлении игрушек, пении, танцах, нищенстве и проституции, получают основную часть годового дохода от работы женщин. То же самое верно в отношении цыган Европы, профессионально занимающихся пророчеством и попрошайничеством. В обоих этих случаях, а также в еврейских общинах Восточной Европы женщины играют важную роль в связях с внешним миром (как исполнительницы, рыночные торговки или посредницы при переговорах) и нередко считаются сексуально вызывающими и социально агрессивными — впечатление, которое они порой сознательно усиливают.

 Той же цели служит демонстративная невоинственность мужчин, которая является непременным условием для вступления в должность внутреннего иноземца и обязательным показателем устойчивой чуждости (отказ от драки, как и отказ от гостеприимства, — чрезвычайно эффективный способ уклонения от межкультурных контактов). Буракумины, инаданы и цыгане могут быть «страстными» или «порывистыми», но никто не ждет от них воинской чести. Чтобы оставаться конкурентоспособными функциональными евнухами, монахами, исповедниками или шутами, они не должны производить впечатление полноценных мужчин. Василий Розанов, один из наиболее красноречивых российских антисемитов, говорит о еврейской «женственности, прилепленности и прямой привязанности, почти влюбчивости; во-первых, лицом к лицу с тем человеком, с каким каждый из них имеет дело, и, во-вторых, вообще к окружающему племени, обстановке, природе и быту (укоры пророков, да и очевидность)»11. Гермес был столь же слаб, сколь умен (ум компенсировал слабость); Гефест был хром, уродлив и комически неумел во всем, кроме изумительного своего мастерства; провидцы-кузнецы германских мифов были горбатыми карликами с огромными головами; и все они — вместе с торговцами и ремесленниками, которым они покровительствовали, — ассоциировались с распутством и супружескими изменами. Три образа — бесстрастная нейтральность, циничное донжуанство и женский эротизм — сочетались в различных пропорциях и применялись в разной степени, однако общим для них было разительное отсутствие мужественности.

 Впрочем, иноземцы славны не столько образами, сколько действиями, а самыми главными действиями, определяющими человека и общество, являются прием пищи и производство потомства. Чужаки (враги) — это люди, с которыми не садятся за стол и не вступают в браки; безнадежные чужаки (варвары) — это люди, которые едят всякую мерзость и блудят, точно дикие звери. Наиболее распространенный способ превратить чужака в друга — разделить с ним трапезу и «кровь»; наиболее верный способ остаться чужаком — отказаться и от того, и от другого.

 Все кочевые посредники эндогамны, и многие из них соблюдают пищевые ограничения, которые делают братание с соседями/клиентами невозможным (а выполнение опасных и постыдных функций — вообразимым). Только акт искупления, совершенный Финеесом, смог спасти детей Израиля от гнева Господня, когда «начал народ блудодействовать с дочерями Моава», а один из них привел «Мадианитянку, в глазах Моисея». Ибо он (Финеес, сын Елеазара, сына Аарона-священника) «взял в руку свою копье и вошел вслед за Израильтянином в спальню и пронзил обоих их, Израильтянина и женщину, в чрево ее: и прекратилось поражение сынов Израилевых» (Книга Чисел 25: 1 —18). Мужчинам часто удается избежать наказания, однако в традиционных еврейских и цыганских общинах брак женщины с чужаком считается непоправимым осквернением и приводит к изгнанию и символической смерти. Во времена, когда все боги были ревнивы, в поступке Финееса не было ничего необычного; странной является приверженность эндогамии в обществе победившего религиозного универсализма.

 Пищевые табу менее опасны, но более заметны как межевые знаки. Ни один еврей не может воспользоваться гостеприимством нееврея и сохранить свою чистоту в чуждом окружении; ремесленников и музыкантов, живших среди марги западного Судана, легко узнавали по особым ковшикам для воды, которые они носили с собой во избежание осквернения; а английские «странники», получающие большую часть пищи от оседлого населения, живут в постоянном страхе инфекции (предпочитая консервированные и упакованные продукты, не загрязненные «не-странниками», и пользуясь при еде только руками, чтобы не прикасаться в кафетериях к столовым приборам). Джайны, ставшие, наряду с парсами, наиболее успешными предпринимателями колониальной Индии, формально не включались, как и парсы, в индуистскую кастовую систему, однако поистине «странным народом» их делала приверженность доктрине неприменения насилия к живым существам (ahimsa). Помимо строгого вегетарианства, доктрина требовала отказа от любой еды, в которой могут заводиться мелкие насекомые и черви (картофель, редис и т.п.), и запрещала принимать пищу после захода солнца, когда опасность нечаянно навредить живому организму особенно сильна. Главным же следствием табу на насилие было то, что всякий физический труд, в особенности землепашеский, содержал в себе угрозу осквернения. Что бы ни стояло на первом месте — изменение профессиональной специализации или аскетический вызов индуизму — джайны, бывшие поначалу воинами касты кшатрий, превратились в банкиров, ювелиров, ростовщиков, промышленников и торговцев. Стремление к ритуальной чистоте привело к тем же последствиям, что и эмиграция в Восточную Африку. Противопоставление чистоты и скверны лежит в основе всякой нравственности, будь то традиционные различия (между частями тела, частями света, естественными сферами, сверхъестественными силами и человеческими видами) или различные пути спасения, религиозные либо светские. Так или иначе, «грязь» и «чуждость» (людей или вещей) обыкновенно связаны — и неизменно опасны. Универсалистские эгалитарные религии попытались избавиться от чуждости, дав ей иную интерпретацию (и, в случае одной такой религии, провозгласив: «не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека» [Матфей 15:11]). Полного успеха они не добились (мир по-прежнему полон старомодными, сыроедящими чужаками), но грязь и чуждость стали менее страшными и в конечном итоге преодолимыми — если не считать профессиональных иностранцев, чья вера и доля неотделимы от чуждости. Большинство традиционных евреев, цыган и прочих кочевых посредников разделяли эту точку зрения; нимало не убежденные универсалистской риторикой, они сохраняли разделение мира на две отдельные сущности, одна из которых связывалась с чистотой (поддерживаемой соблюдением ритуалов), а другая со скверной. В то время как среди христиан и мусульман слова, обозначающие чужаков, иноземцев, язычников, варваров и неверных, конкурировали друг с другом и уже не относились к одной общей категории, еврейские и цыганские понятия «гой» и «гажо» позволяли воспринимать всех невреев или не-цыган как одно чуждое племя, состоящее из отдельных гоев и гажо. Даже христиане и мусульмане из числа кочевых посредников проявляли склонность к эндогамии и таким «национальным» церквям, как грегорианская (армянское слово «одар» аналогично «тою» и «гажо»), несторианская, маронитская, мельтская, коптская, ибадийская и исмаилитская.

 Все они были избранными народами — то есть «племенными» и «традиционными» в том смысле, что они открыто боготворили самих себя и принципиально отмежевывались от всех прочих. Были и другие такие сообщества, но мало кто был столь же последователен. Многие аристократические сословия, к примеру, упорно (и иногда убедительно) возводили свое происхождение к кочевым воинам, подчеркивали свою чуждость как дело «чести», практиковали строгую эндогамию и соблюдали сложные ритуалы отстранения. Жрецы (священники) также устранялись от базовых форм социального взаимодействия, образуя самовоспроизводящиеся касты или вовсе отказываясь от воспроизводства. Однако и те и другие, как правило, делили имя, место и бога (а порой трапезу или жену) с теми, чей труд они присваивали благодаря монополии на доступ к земле и душеспасению. Кроме того, многие из них принадлежали к универсальным религиям, которые ограничивали этическую обособленность и налагали обязательства, порой приводившие к крестовым походам, депортациям и миссионерской деятельности.