Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг. - Элиас Лённрот Страница 4

было переведено на шведский и французский языки до появления второго издания и на англий­ский — в 1969 году). Именно вторая редакция «Калевалы» признана одним из великих мировых эпосов и переведена на тридцать три язы­ка, причем на многие языки она переводилась несколько раз. Так, на­пример, на немецкий имеется шесть переводов, на английский, фран­цузский, итальянский, шведский, венгерский, эстонский она переводи­лась по три раза; на русский, литовский, японский — по два раза. Пе­реводы стареют, оригинал — нет.

«Калевала» и «Кантелетар» закладывали основу для финского ли­тературного языка, они оживили закостенелый книжный язык восточ­но-финскими и карельскими диалектами. Чтобы язык стал средством коммуникации и информации всех отраслей жизни общества, нужны были культурные термины, которых еще не существовало. Лённрот создал сотни новых слов, используя возможности родного языка, не прибегая к заимствованиям. Термины, введенные Лённротом, теперь кажутся исконными, как будто они родились вместе с языком. Пос­ледний свой большой труд, финско-шведский словарь, насчитывающий более 200 тысяч слов, Лённрот завершил уже в конце жизни. Отслу­жив десять лет в качестве профессора финского языка и литературы в Хельсинкском университете, он вышел в отставку, но продолжал трудиться в родном Самматти. Будучи по натуре просветителем, Лён­нрот писал книги для народа по вопросам обучения и воспитания де­тей, гигиены и первой медицинской помощи, и другим отраслям зна­ний, необходимых в повседневной жизни. Не найдется, наверно, та­кой области культуры, в которой он не оставил бы ощутимого следа. Так, например, его труд «Флора Финляндии» не потерял научного зна­чения до сих пор. Лённрот был избран членом многих зарубежных на­учных обществ и академий, в 1876 году — почетным членом Россий­ской Академии наук.

Несколько замечаний, относящихся к данному изданию. Посколь­ку в первой половине XIX века главенствующая роль в Финляндии принадлежала еще шведскому языку, большая часть опубликованных в книге материалов написана Лённротом по-шведски (письма, отчеты, очерки в шведоязычных газетах). Эти тексты для финского издания перевел Ялмари Хахли. Часть путевых заметок и писем Лённрот на­писал по-фински или по-карельски, не разграничивая два близких язы­ка. Эти места помечены особо. Так как понятие «карельская нацио­нальность» в то время еще не утвердилось, Лённрот, как и другие со­биратели и путешественники того времени, карел иногда называет фин­нами (из-за близости языка и традиционной культуры), иногда рус­скими — когда речь идет о восточных карелах.

Сокращения при переводе сделаны главным образом за счет на­блюдений Лённрота над особенностями финских и карельских диалек­тов и второстепенных описаний, не представляющих интереса для со­временного массового читателя. Специалисты всегда имеют возмож­ность обратиться к первоисточнику. Купюры отмечены многоточиями в квадратных скобках. Топонимические названия даны так, как в ори­гинале, поскольку это соответствует исконной народной топонимике. В конце книги помещен список населенных пунктов с их современны­ми официальными названиями, составленный Р. П. Ремшуевой.

У. Конкка

Первое путешествие 1828 г.

ПУТНИК, ИЛИ ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕШЕМ ПУТЕШЕСТВИИ ПО ХЯМЕ, САВО И КАРЕЛИИ[4]

Лённрот отправился из Самматти 29 апреля. Путь его в Нурмес пролегал через Хяменлинна, Хейнола, Миккели, Керимяки, Сортавала, Иломантси, Пиелисъярви. В Весилахден Лаукко Лённрот вернулся через Куопио, Рауталампи и Лаукка 4 сентября.

После того, как мы расстались, я две недели провел в размышлениях, оставаясь в кругу родственников, и нако­нец-то прибыл сюда. Ты и сам, наверное, знаешь, с какой робостью мы отправляемся из дому в дальний путь. И ког­да в конце концов удается рассеять беспричинную озабо­ченность родителей, всегда находятся еще тетушки, крест­ные и прочие, которых, наверное, замучила бы совесть, ес­ли бы они с миром отпустили меня в дорогу. Одни из них боятся, что я утону, и, призывая к осторожности, расска­зывают мне допотопные истории о всевозможных утоплен­никах. Другие припоминают сон, увиденный незадолго до этого, и непременно связывают его со мною. То меня яко­бы грабят, то я иду к верной погибели, то брошен на съедение волкам и медведям. А под конец приводятся де­сятки примеров о ком-то, отправившемся на восток, или о другом, уехавшем на запад, и еще о многих и многих, которые разъехались в разные концы света и которых к безмерной горести и печали родственников уже никогда после этого не видели в родных краях. [...]

23 мая я пешком направился в Миккели. Хофрен со­провождал меня до Иструала, первой деревни этого при­хода. Мы пришли на подворье, хозяин которого был изве­стен своим умением исцелять больных заклинаниями. На­деясь уговорить его поделиться со мною своими премудро­стями, я решил остаться здесь на ночь. Однако старик либо не захотел ничего выкладывать, либо не знал ничего, кроме отрывка руны о рождении змеи, который только и удалось записать от него. Старик утверждал, что его спо­собы лечения, предсказания и прочая премудрость основы­ваются на ночных видениях, в которые он, судя по всему, свято верил, но сетовал, что видения к нему являются не каждую ночь, иногда их приходится довольно долго ждать. Заклинаниям, не раз подводившим его, он доверял мень­ше, кроме заговора от укуса змеи, который я имел честь получить и на который, по словам старика, вполне можно было положиться. [...]

Следует упомянуть еще о Хирвенсалми, где я недавно побывал. По слухам, эти земли раньше были удельным имением графа Брахе[5]. Предание гласит, что граф хотел построить здесь крепость для зашиты края от врагов. Од­на из горок, вернее возвышенность, находящаяся пример­но в четверти мили [6] от церкви, так и называется Торниала[7], на ней должна была быть возведена вышеупомянутая крепость, фундамент которой был заложен ранее.

Полуостров, на котором стоит церковь и ряд деревень, омывается водами озера Пуулавеси. Говорят, раньше оно называлось Пуолавеси[8], в память о поляках, которые, по преданию, преследовали лопарей до этого озера, прегра­дившего им путь.

24 [мая] под вечер я пришел в дом священника в Мик­кели, где пробст Бруноу тепло принял меня. Здесь я про­вел троицу, и мне удалось увидеть крестьянскую свадеб­ную чету в подвенечном весьма скромном наряде. Жители Миккели, между прочим, считают себя несколько культур­ней своих соседей, крестьян других приходов, но культура их весьма сомнительного свойства. Человек, сколько-ни­будь патриотически настроенный, с удивлением и огорче­нием обнаруживает, что культура финского простонародья почти повсеместно развивается не в лучшем направлении. На смену скромности в обращении и в поведении прихо­дит непозволительная вольность, вернее, наглость и непри­стойность. Исчезает радушное гостеприимство, его сменя­ет высокомерное обхождение с гостями. Невинные игры вытесняются картами, раздоры в семьях доходят до суда, появляется бахвальство одеждой, которое не к лицу про­столюдину и делает его смешным. Поскольку Миккели сто­ит на перекрестке дорог, летом здесь можно