Константин Крылов - Нет времени Страница 41

Вот именно. Тут бы всякого-якого это того.

Или из «про лётчика»:

Когда он вернулся оттуда, кудаВо сне он кричал и бомбил города,И духи казались ему,Курить он вставал и окно открывал,Совместные тряпки лежали внавал,И я в темноте собирала суму,Но это ещё ничего.

Вторая книга слабее: там как раз античные размеры (из редких), «больше света», но и неприятное в хорошем поэте усилие «писать по-новому, не по-прежнему», отталкиваться не от пустоты, а от сделанного. Получилось хорошо, но не то, и в третьей книге опять возвращаются те же темы, «и жизнь продолжала себя», и, наверное, ещё будет. Читать.

Подведём, как водится. Из трёх авторов никто не удостоился рубля, яблока и бутылки водки — материального эквивалента премии А. Б. Но некоторые сочетания слов продолжают действовать на нервы неизвестным науке способом. И жизнь продолжает себя.

Высоцкий и урла

…Урла совершенно лишена антропоцентризма, человек для нее точно такой же казус, как телевизор, собака или камень на дороге. Мир ориентирован на два полюса — зона и свобода. Мать и отец — две такие сущности, ради которых всегда стоит выхватить нож, причем конкретные родители вовсе не имеются в виду.

Что такое искусство, если рассматривать его с точки зрения его социальных функций? Во-первых, мы всегда можем сказать, что искусство удовлетворяет определённые человеческие потребности — то есть, попросту говоря, развлекает и поучает. Во-вторых, искусство играет известную роль в общественной жизни — например, выполняет разного рода «социальные заказы». Наконец, искусство важно как «неотъемлемая часть человеческой культуры».

На этом последнем тезисе, при всей его банальности, стоит остановиться. В конце концов, словосочетание «неотъемлемая часть» в данном случае оказывается вполне осмысленным. Можно с изрядной долей уверенности утверждать, что культура, лишённая продуктов так называемого «художественного творчества», просто нежизнеспособна. И если мы выбросим из библиотек весь «худлит», оставив там только учебники математики и брошюры в помощь начинающему садоводу, то через какое-то время нам не понадобится и то, что осталось, так как у нас больше не будет ни математики, ни даже садоводства. Похоже, «песни праздные» играют роль своего рода цемента, скрепляющего здание культуры в целом.

Точно так же можно задаться вопросом, возможно ли построение известных нам форм общественных отношений без использования того же цемента.

Например, искусство имеет непосредственное отношение к социальной стратификации: обладание (реальное или символическое) предметами искусства, равно как и умение воспринять и оценить те или иные его явления, всегда был одним из (а зачастую и единственным из) факторов, позволяющих обозначить и закрепить социальное расслоение.

По этой же самой причине искусство было первым предметом «теоретического знания». Разумеется, набор полезных навыков по поиску съедобных кореньев или выслеживанию зверя, тоже можно считать «знанием» — однако в ту пору, когда охота и собирательство были актуальны, предметом «знания с большой буквы» считалось знание священных гимнов и умение распознавать символику изображений.

Точно так же произведения искусства (не только материальные) всегда являлись товарами,[155] равно как и во всяком товаре есть что-то от произведения искусства.[156] И, наконец, не стоит забывать о том, что именно искусство является тем каналом, который позволяет «идее овладевать массами». Чтобы не ходить далеко за примерами — русскую революцию совершила русская литература.

Здесь, однако, очень важен вопрос «кто говорит». Тема «автора», «творца», равно как и «смерти автора» и «анонимности творения» всегда были популярны — особенно когда дело касалось глаголов, жгущих сердца.

Существует несколько возможных «теорий авторства». Простейшая из них предполагает, что «автор» (скажем, литератор или поэт) говорит исключительно от своего имени, иной раз попадая в унисон с каким-нибудь общественным настроением, и в случае удачного попадания становится популярен, а то и «велик». Более сложные концепции учитывают тот факт, что автор может — сознательно или бессознательно — работать на заказ, бряцая на лире за деньги или за «рюмочку похвалы». Здесь, однако, возникает вопрос, является ли заказчик частным лицом или, в свою очередь, представляет кого-то. Советский марксизм, например, исходил из предположения, что за спиной любого заказчика стоят чьи-нибудь классовые интересы. В таком варианте «автора» можно рассматривать как своего рода жало, через которое один класс впрыскивает другому под кожу яд — или, варьируя метафору, как иглу шприца, через которую массам вкалывается очередная доза «опиума для народа».

Разумеется, эта картинка является чересчур упрощённой. Но, во всяком случае, искусство можно рассматривать в качестве одного из каналов межклассовой (межсословной, межнациональной, межкультурной) коммуникации. Особенно это относится к литературе и поэзии. Не случайно наиболее популярной темой словесного творчества, предназначенного для определённого круга потребителей, всегда была жизнь других — то есть представителей других классов, сословий, наций, и т. п. Богатые и знатные не смотрят «мыльные оперы», бомжи и бродяги не читают «битническую литературу», и так далее. Вся эта продукция рассчитана на других, на потребителей из иных социальных и культурных слоёв. Можно сказать, что через посредство искусства несоприкасающиеся социальные слои коммуницируют друг с другом, «как звезда с звездою говорят».

Но при этом мы имеем основания предполагать, что собственно пропагандистские функции искусства вторичны. Пропаганда хороша, когда она строится по законам пропаганды. Работа настоящего искусства куда деликатнее: оно ничего не пропагандирует, но делает последующее пропагандистское воздействие возможным и приемлемым.

Указанная разница тонка, но практически очень значима. Одно дело — протранслировать чьи-то «интересы» (скажем, классовые, национальные или какие-то ещё), а совсем другое — сделать так, чтобы эти интересы вызвали в обществе какую-то реакцию, помимо равнодушного «это не наше дело». Для того чтобы общество как-то отреагировало на предъявление чужих интересов, оно должно сначала должно увидеть и понять этих «чужих», прежде чем за дело возьмутся профессиональные озвучиватели требований, пропагандисты и агитаторы, демонстранты и сидельцы за круглыми столами, и прочая публика такого рода. Для этого публику нужно, во-первых, заинтересовать публику «жизнью чужой, незнакомой» и, во-вторых, оправдать этот интерес, сделать его разрешённым, легитимным, допустимым.

Это последнее обстоятельство весьма важно. В современном структурированном обществе существует целый ряд запретов и табу, препятствующих межсоциальным коммуникациям. «Господа» предпочитают вести свою роскошную жизнь за высокими заборами; голь и нищета прячется по своим опасным норам; профессионалы охраняют свои занятия от нескромности назойливых профанов; чиновная бюрократия изобрела таблички «посторонним вход воспрещён».[157]

Более того, сам интерес к тому, что происходит за заборами и закрытыми дверьми, обычно осуждается. Детей из приличных семей не пускают гулять с чумазыми босяками, чтобы они «не научились от них плохому». Но и родители босяков не разрешают своим детишкам дружиться с барчуками, опасаясь, что они «наберутся барских замашек». И это очень мудро: босяк может научить барчука сморкаться в кулак, воровать яблоки и задирать подолы девочкам, а барчук — приохотить нищего пацана к лёгкой и сытой жизни. «Всяк сверчок знай свой шесток».

Искусство эти барьеры преодолевает, точнее — их обходит, не разрушая сам барьер. В значительной мере ему это удаётся потому, что оно предлагает потребителю стерилизованный и переработанный продукт, лишённый всех тех сложностей и опасностей, которыми чреват контакт «вживую». Барышня-овечка, взахлёб читающая «Историю Томаса Джонса, найдёныша», не научится «по книжке» воровать яблоки, а про подростковый секс там вообще не сказано ни слова. Зато она узнаёт много нового и интересного о мире, с которым она не имеет шансов соприкоснуться, да и не хочет этого. Однако вполне возможно, что после парочки «романов о голытьбе» она будет более снисходительна к попрошайкам, сходит на благотворительный бал в пользу бедных, и будет меньше кричать на прислугу.

Не надо, впрочем, думать, что искусство способно возбуждать только симпатии к «чужим». Например, описание отвратительных нравов и преступных намерений тех или иных социальных слоёв тоже входит в обязанности ангажированной литературы. Разумеется, оружие это обоюдоострое. Как правило, литературной казни подвергаются те, кого данное общество отвергает — скажем, национальные меньшинства, нищие, бродяги, преступники. Возможна и контратака «униженных и оскорблённых». Та же русская литература сделала немало для того, чтобы внушить бедным и средним слоям населения лютую ненависть к «барам, богатеям, пузатым генералам».