Нина Никитина - Повседневная жизнь Льва Толстого в Ясной поляне Страница 41

Во время прогулок по окрестностям Ясной Поляны Толстого непременно сопровождали собаки, и он считал совершенно справедливым решение Артура Шопенгауэра включить в завещание в качестве наследника своего «умного пуделя» и назвал это достойным поступком. На прогулку Толстой обычно брал с собой состарившуюся сибирскую лайку, которую ценил за «ум и оригинальный, самостоятельный характер и за приятный лай». «Ну что, Белка, пойдем гулять?» — говорил он, и она медленно поднималась на своих слабых лапах и, виляя хвостом, прихрамывая, следовала за хозяином. Белку, как и других собак, Толстой очеловечивал, считал, что у них особый характер. Он дорожил ласковым, смышленым Шариком, приносившим ему из передней шапку и радостно тыкавшимся в него мокрым носом. А Толстой подбадривал своего питомца: «Ну, поговори со мною, Шарик!» Собаки любили его, даже недоверчивая Жучка часто ластилась к нему. Он разговаривал с ними, гладил и жалел их. Лаявшей собаке обычно ласково говорил: «Не сердиться».

Свою любовь к братьям меньшим Толстой передал детям и внукам. Когда пропал пес Найденный, его друж

но поехали искать на двух санях и стар и млад. Дочь писателя Саша, узнав об осиротевших щенятах, сидящих в будке, перевезла их в усадьбу, но Софья Андреевна приказала прислуге утопить их. Было очень жалко щенят, особенно маленьким внукам. И дед рассказал им историю из своего детства, о том, как он с братьями нашел в овраге убитых деревенскими ребятами щенят и как долго после этого плакал. И тотчас же последовал вывод: «Кто губит собак — тот губит себя». Дедовские рассказы бросили свое семя. Когда щенок Мушка попал в колодец, его спасали совместными усилиями, словно это был ребенок Попутно рассуждали, что бы было, если бы не топили щенят и не убивали домашних животных. Все сошлись в одном: необходимо ограничить размножение, нужна саморегуляция, а Толстой добавил еще, что надо есть фрукты, а не яйца и дичь. Только так, по его мнению, можно было бы восстановить баланс между природой и человеком, как это было во времена Франциска Ассизского, когда дикие птицы садились на плечи людей. Толстой рассказал, что на Соловецких островах звери и птицы не боятся людей, потому что здесь действует общий для всех закон — и для монахов, и для паломников — не трогать животных.

Удивительное дело: Толстой умел открывать для себя что-то новое повсюду, в том числе и в воспоминаниях. Повседневность во всем своем будничном разнообразии брала реванш за дистанцированность от нее в момент творчества, когда он писал сцену охоты в «Анне Карениной», которой всегда гордился, потому что считал, что в ней нет фальши, и она правдива. Повседневность бесцеремонно вторгалась в его творческое пространство, заставляя путешествовать во времени, поднимая из глубин памяти то, что казалось ему окончательно похороненным. Так, однажды сын Михаил принес детям медвежонка, чтобы они поиграли с ним. Медвежонок оказался на редкость смышленым и быстро привязался ко всем домашним. После всего этого сын писателя не смог больше ходить на медведя, решив и медвежонка отпустить на волю в один из ближайших казенных лесов. Лев Николаевич просил этого не делать, потому что в яснополянских лесах никогда мед

ведь не водился, говорил, что его следует отпустить там, где водятся его собратья.

Случай с прирученным медвежонком напомнил Толстому о днях молодости, о схватке с медведем, следы от которой остались на лице.

«Шагах от меня в пяти весь мне виден: грудь черная, и головища огромная с рыжинкой. Летит прямохонько на меня лбом и сыплет снег во все стороны. И вижу я по глазам медведя, что он не видит меня, а с испугу катит благим матом, куда попало. Только ход ему прямо на сосну, где я стою. Вскинул я ружье, выстрелил, — а уж он еще ближе. Вижу, не попал, пулю пронесло; а он и не слышит, катит на меня и все не видит. Пригнул я ружье, чуть не упер в него, в голову. Хлоп! — вижу, попал, а не убил.

Приподнял он голову, прижал уши, осклабился и прямо ко мне. Хватился я за другое ружье; но только взялся рукой, уж он налетел на меня, сбил с ног в снег и перескочил через. "Ну, — думаю, — хорошо, что он бросил меня". Стал я подниматься, слышу — давит меня что-то, не пускает. Он с налету не удержался, перескочил через меня, да повернулся передом назад и навалился на меня всею грудью. Слышу я, лежит на мне тяжелое, слышу теплое над лицом и слышу, забирает он в пасть все лицо мое. Нос мой уж у него во рту, и чую я — жарко и кровью от него пахнет. Надавил он меня лапами за плечи, и не могу я шевельнуться. Только подгибаю голову к груди, из пасти нос и глаза выворачиваю. А он норовит как раз в глаза и нос зацепить. Слышу: зацепил он зубами верхней челюстью в лоб под волосами, а нижней челюстью в мослак под глазами, стиснул зубы, начал давить. Как ножами режут мне голову; бьюсь я, выдергиваюсь, а он торопится и как собака грызет — жамкнет, жамкнет. Я вывернусь, он опять забирает. "Ну, — думаю, — конец мой пришел". Слышу, вдруг полегчало на мне. Смотрю — нет его: соскочил он с меня и убежал.

Когда товарищ и Демьян увидали, что медведь сбил меня в снег и грызет, они бросились ко мне. Товарищ хотел поскорее поспеть, да ошибся; вместо того, чтобы бежать по протоптанной дорожке, он побежал целиком и упал. Пока он выкарабкивался из снега, медведь

все грыз меня. А Демьян, как был, без ружья, с одной хворостиной, пустился по дорожке, сам кричит: "Барина заел! Барина заел!" Сам бежит и кричит на медведя: "Ах ты, баламутный! Что делает! Брось! Брось!"

Послушался медведь, бросил меня и побежал. Когда я поднялся, на снегу крови было, точно барана зарезали, и над глазами лохмотьями висело мясо, а сгоряча больно не было… Доктор зашил мне раны шелком, и они стали заживать. Через месяц мы поехали опять на этого медведя; но мне не удалось добить его. Медведь не выходил из обклада, а все ходил кругом и ревел страшным голосом. Демьян добил его. У медведя этого моим выстрелом была перебита нижняя челюсть и выбит зуб.

Медведь этот был очень велик и на нем прекрасная черная шкура.

Я сделал из нее чучелу, и она лежит у меня в горнице. Раны у меня на лбу зажили, так что только чуть-чуть видно, где они были». Что ж, все хорошо, что хорошо кончается. После этого случая, произошедшего с ним, можно было стать фаталистом. Толстой второй раз родился после того, как был сражен медведем и усмотрел в этой случайности Судьбу, почувствовал поцелуй Бога.

Часто, гуляя по Ясной Поляне, писатель видел на «не продавленном следе человека продавленный след собаки. Зачем у ней точка опоры мала? Чтоб она съела зайцев не всех, а ровно сколько нужно. Это премудрость Бога; но это не премудрость, не ум. Это инстинкт божества. Этот инстинкт есть в нас. С страшной ясностью, силой и наслаждением пришли мне эти мысли». Да, инстинкт сильнее ума. Но бывали с ним такие случаи, как, например, медвежья охота, когда все выходило совсем наоборот — ум побеждал инстинкт.

Глава 11 О-ля-ля!

Кроме охоты была еще одна страсть — спорт. Лыжи, коньки, верховая езда, плавание, крокет… Не перечислить всего, без чего немыслима была яснополянская повседневность.

Усадебный мир Ясной Поляны вполне узнаваем в толстовских шедеврах. Множество раз писатель оживлял свои воспоминания, перевоплощая их в бессмертные тексты. Игра вымысла и реальности, как игра света и тени, — излюбленный прием писателя. Но порой силой своего воображения он создавал такие выразительные образы, что они казались живее самой реальности.

Именно так произошло с описанием игры в теннис на страницах романа «Анна Каренина». Теннис, появившийся в 1873 году в Англии, стал очень популярен и в России. В лаун-теннис играли на крокетных, твердых или покрытых дерном площадках. Но еще раньше, например, старинные короли у Шекспира и Сервантеса, по словам Владимира Набокова, играли в эту замечательную игру в закрытых помещениях. Играли, конечно, не только царственные особы. Так, в Ясной Поляне совсем «по-королевски» играл в непогоду в волан Толстой в зале своего дома. Обитатели Ясной Поляны теннисом стали увлекаться уже после того, как в него сыграли на страницах романа толстовские герои. Так жизнь романная повлияла на жизнь реальную. Описанная романистом с мастерством и азартом модная спортивная игра в загородном имении Вронского предопределила теннисную «лихорадку», вспыхнувшую несколько лет спустя в Ясной Поляне.

Толстой, ни разу не бравший ракетку в руки, описал новомодную игру как опытный и заядлый теннисист: «Стали играть в lawn-tennis. Игроки, разделившись на две партии, расстановились на тщательно выровненном и убитом крокетграунде, по обе стороны натянутой сетки с золочеными столбиками… Свияжский и Вронский оба играли очень хорошо и серьезно. Они зорко следили за кидаемым к ним мячом, не торопясь и не мешкая, ловко подбегали к нему, выжидали прыжок и, метко и верно поддавая мяч ракеткой, перекидывали за сетку».