Петербург. Тени прошлого - Катриона Келли Страница 44

Но когда люди все-таки решались переехать, выбор района давал некоторое пространство для маневра. Обычный путь для (платежеспособного) покупателя заключался в том, чтобы найти риэлтора, назвать район и цену, которую готов заплатить. Люди начали верить, что место, где они живут, – отражение их личного выбора. Новый рынок приватизированной недвижимости не привел, как могли бы ожидать непосвященные, к очевидному бинарному делению на «центр» и «окраины». На самом деле произошел всплеск «новостроечного патриотизма», отчасти в результате возросшего осознания экологических проблем. По словам человека, родившегося в 1938 году и всю жизнь прожившего в Ленинграде, он любил Васильевский остров, но большая часть центра казалась ему грязной (Невский проспект, например, был «заплеванный» и «безобразный»). Ему очень нравилось жить в Красногвардейском районе (флагманский проект 1960-1970-х), удобном и к тому же тихом и зеленом. Ценности нового времени – свет, свежий воздух, благоустроенная территория – разделяли многие[527]. Прямая связь между жилищными проектами нового времени и опасностями и неудобствами городской жизни, которая стала считаться данностью после выхода в 1961 году классической работы Дж. Джекобс «Смерть и жизнь больших американских городов», в этом городе не работала[528].

Окраинные районы начинали обретать собственную литературную традицию. В 2005 году писатель И. Стогов выступил против общепринятого мнения, будто о городе следует судить исключительно с точки зрения его «исторического центра». Сам он несколько лет прожил в Купчине, и там ему как раз нравилось:

Все считают, Петербург – это квадратный километр вокруг Эрмитажа. Нет, у нас есть свои Южные Бронксы, свои Западные Гарлемы. Пришло время и нам полюбить эти места. – Купчино, Просвет. У меня напротив дома – Твин Пикс – два 30-этажных небоскреба, единственных в городе, – и я горжусь этим. Если бы мне кто-нибудь подарил футболку с надписью «Купчино», я бы ее носил[529].

Для А. Аствацатурова («Скунскамера», 2011) район вокруг площади Мужества на Выборгской стороне – источник интенсивного, самоироничного анализа локальной микросреды. Отрезанный от внешнего мира новыми немецкими двойными стеклопакетами в новостройке, стены которой покрыты теперь разноцветной керамической плиткой (когда-то вся она была белой, но многие квадратики поотклеивались и после долгих лет упадка были неожиданно заменены на новые, коричневатого оттенка), Аствацатуров с лукавым сожалением обращает взгляд в советское прошлое, когда площадь была уставлена пивными ларьками:

Что толку сидеть в баре и толстожопить? В этом нет никакой романтики, никакого движения, никакого порыва. Даже если твой бар называется «Гренада». Другое дело – ларьки. Их можно обойти по очереди. В одном спросить маленькую, в другом – большую, в третьем – с подогревом, у четвертого – покурить, возле пятого – с кем-нибудь познакомиться, схватить нового знакомого за грудки, а в ответ – получить в дыню. Словом, попутешествовать по кольцу местной империи. Такие путешествия забулдыги, ну те самые, которые общежитие окрестили «обезьянником», называли «экскурсиями по золотому кольцу» [Аствацатуров 2011: 11].

И снова взгляд местного жителя иронически противопоставляется оценке туриста: «Золотое кольцо» – официальный «бренд», под которым интуристам пакетом продавали туры по старым русским городам[530].

Местным фотографам тоже были по душе новые районы с их гигантскими бетонными корпусами недостроя и циклопическими башнями жилых комплексов[531]. Некоторые значимые стихотворения о Петербурге постсоветской эпохи, в том числе «Растут города» («В гостях на Поклонногорской улице») Н. Ямаковой и «Воспоминание о проспекте Ветеранов» Д. Суховей, обращены как раз к окраинным районам, интересным именно отсутствием очевидных ориентиров[532]. Н. Ямакова пишет:

из промерзшей земли ввысь до неба растут города,

соляные столбы телеграфа, дороги: бегут провода.

глянец памяти – лба и катка – от зазубрин коньков —

весь в царапинах – наших деньков,

дорогих двойников,

дневников[533].

Здесь нет зданий, способных служить культурными «маркерами», как в старом центре, зато видна особая, новаторская, сакральная топография:

больше нет стадионов, простуд и разбитой скулы,

купола не видны из оврага – и нет похвалы.

а зато! посмотри! посмотри! всё стекло и бетон!

с колоколен тех церковок льется малиновый звон

[Зубова, Курицын 2005: 461–462][534].

Такие образы прямо противоположны тому, что увидел в новостройках, например, С. Стратановский в 1972 году: «дома, где не будет вовек домовых», «…бессмысленный Орфей / И блуждающие очи / Развеселых пустырей» («Так уходит земля, от которой рождаются боги…» [Стратановский 1993]).

На самом деле решение не жить в центре вовсе не означало кануть в алкогольную пустоту. На окраинах можно обнаружить не только древнейшие следы поселений, где люди жили задолго до «Петербурга» (вроде города Ниен на Охте), но и важные исторические здания. Неподалеку от Московского проспекта с его по большей части сталинской застройкой притаилась Чесменская церковь, изящный, карамельно-розовый шедевр русской неоготики. До 1971 года на южной оконечности проспекта у Средней рогатки еще стоял не раз переделывавшийся и изрядно изуродованный путевой дворец, построенный для императрицы Елизаветы по проекту Растрелли[535]. Выборгская сторона прячет Сампсониевский собор, один из старейших храмов Петербурга.

3.13. Чесменская церковь и дворец на южной окраине Ленинграда в окружении новостроек. Аэрофотоснимок В. П. Самойлова, 1981. На фотографии сохранился штамп, указывающий на то, что она была разрешена к публикации Ленинградскими военными цензорами. ГМИ СПб

Местные жители знают об этих достопримечательностях и гордятся ими, но есть и более потаенные места, представляющие исторический интерес: Скотопригонный двор в стиле классицизма, построенный в 1821–1825 годах по проекту И. И. Шарлеманя, где до конца 2000-х размещалось молочное производство «Пет-мол» (Московский район), прелестная церковь в «английском стиле» в Шуваловском парке или дом призрения душевнобольных в «русском стиле» на Фермском шоссе[536]. Примерно в полутора километрах от мрачноватого железнодорожного узла и станции метро «Девяткино», на северной границе города находится Мурино, где сохранилась одна из самых очаровательных церквей XVIII века постройки конца 1780-х (архитектор Н. А. Львов) – в советские годы церковь находилась в полуразрушенном состоянии, но была заботливо отреставрирована в 1990-2000-е.

К концу XX века авторы специальных путеводителей и газетных статей принялись каталогизировать подобные места[537]. Стандартное однообразие новостроек сообщало старой архитектуре новую ценность[538].