Елена Лаврентьева - Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Приметы и суеверия. Страница 49

Вдруг недуманно-нежданно Алексей Михайлович заболевает, запирается в кабинете, и многочисленная дворня его, в том числе и философ, слышит явственно в комнате барина два спорящих голоса и слышит их несколько ночей сряду. Челядь перетрусила; но философ, по своему скептицизму, посмотрел на этот факт с философской же точки зрения и, не спрашивая, ворвался в кабинет; тут увидел он своего патрона и учителя среди комнаты, размахивавшего руками, испуганного и поистине страшного в испуге. Алексей Михайлович, устремив глаза на какой-то невидимый лакею предмет и ругаясь с каким-то таинственным гостем, замечает приход незваного камердинера и кричит, что есть мочи:

— Пошел, пошел прочь! Не мешай нам; мы тебя не спрашиваем, убирайся покуда цел, пошел!

Камердинер навострил лыжи и не посмел уже возобновлять опыта. Но затем всякую ночь слышна была загадочная перебранка, как рассказывали люди, продолжаясь в течение еще недель двух, до самой кончины Алексея Михайловича, о которой Василий Львович, продолжавший в силу христианского благочестия и родственных чувств посещать больного, правда, по дням, а не по ночам, передавал своему брату и Ольге Сергеевне множество других странных подробностей, распространяться о которых считаю уже излишним.

Я привел некоторые легенды лишь ввиду значения, которое приписывала им покойная Ольга Сергеевна и все семейство Пушкиных{7}.

Заканчивая изложение событий за 1829 год, перехожу к воспоминаниям за следующий 1830-й, к первым числам января которого относится случившееся на одном из вышеупомянутых вечеров таинственное происшествие с супругой Дельвига, Софьей Михайловной, рожденной Салтыковой, происшествие, о котором рассказала мне мать с малейшими подробностями. Я записал его в мой дневник, не придавая, впрочем, этому случаю особенного значения, как плоду расстройства нервов жены друга моего дяди, а если решаюсь привести его здесь, то потому, что описываемый случай имел место в присутствии дяди Александра, которым все интересуются; кроме того, моя мать, порою тоже суеверная, считала сверхъестественное явление, постигшее баронессу Дельвиг, тем более странным, что Софья Михайловна ему подверглась ровно за год до преждевременной кончины своего супруга.

Уютная квартирка моих родителей состояла из небольшой прихожей, гостиной, кабинета отца, комнаты моей матери и столовой. Правая дверь из прихожей вела в гостиную, а левая в узенький коридор, в конце которого отворялась дверь в столовую. Коридор, куда поставили старое соломенное кресло, почти негодное к употреблению, освещался прибитой к стене маленькой лампой.

Собрались вечером гости: дядя Александр, приехавший в отпуск, дядя Лев, барон Дельвиг с женой, Татьяна Семеновна Вейдемейер и еще несколько дам и мужчин — не помню кто. Перед самым ужином баронесса Софья Михайловна захотела выпить стакан воды; но, не желая пройти в столовую чрез кабинет, чтобы не обеспокоить куривших и игравших в карты мужчин, вышла из гостиной в прихожую, откуда и вступила в означенный узенький коридор.

Не проходит и десяти секунд, как все слышат дикие, отчаянные вопли. Дядя Александр и отец, выскочив из кабинета, первые бегут через комнату матери и столовую в коридор, откуда раздавались крики; Лев Сергеевич и барон Антон Антонович — туда же, с другой стороны, через гостиную и прихожую; дамы за ними следом. В коридоре находят обезумевшую от страха Софью Михайловну; ее уводят в гостиную.

Все суетятся, кто с водой, кто с уксусом, кто с одеколоном, что попадется под руку.

Придя в себя, Софья Михайловна рассказала следующее:

Не успела она очутиться в коридоре, как увидела сидевшего в креслах старика с ниспадавшими до плеч волосами, лицом желтым, как у любого покойника, оскаленными зубами и глазами навыкате, из которых исходили как бы лучи зеленого цвета. Старик был одет, — насколько баронесса заметила, — в серый ободранный армяк. Старик, при ее приближении, встает с кресел, подходит к ней, загораживает дорогу в столовую и хохочет.

Слушатели рассказа баронессы расхохотались в свою очередь, и Александр Сергеевич — первый.

— С вами просто сделалось дурно от духоты в этой гостиной; в коридоре закружилась голова и показалось Бог знает что, — успокаивал дядя.

— Да что тут долго рассуждать, — перебил дядю Дельвиг. — Я тебе, Соня, хочешь докажу, что твое привидение вздор. Пойдем-ка всей компанией в коридор. Твой старик сам струсит. Видишь, сколько в нашем войске пар кулаков? — прибавил он, смеясь.

— Идите все, а я ни за что, ни за что, барон (так она всегда называла мужа)!

— Не пойдешь — понесу, — продолжал смеяться Дельвиг, который будучи физически очень силен, поднял с этими словами жену на руки как перышко и, закричав: «За мной, храбрая команда!», отправился к страшному месту.

Хозяева и гости последовали за ним; жена крепко обвила его толстую шею руками, но не успел Антон Антонович сделать в коридоре и пяти шагов, как Софья Михайловна опять закричала благим матом: «Вот он, вот он! Стоит против тебя, нас не пускает! Вижу, вижу его…» и… лишилась чувств.

Не скоро баронессу привели в сознание. Литературные разговоры и карты, конечно, прекратились, и гости разъехались раньше обыкновенного; остался у нас один дядя Александр.

Он сказал сестре:

— Теперь Софью Михайловну к тебе на квартиру и калачом не заманишь. Завтра к ней зайду; скажу, что ваш лакей хотел, ради святок, нарядиться шутом, да позабавиться.

— И бесподобно, — похвалила Ольга Сергеевна.

— А ты к ней заезжай послезавтра и подтверди то же самое.

На беду мои родители держали не одного, а двух камердинеров, — благо прислуга была тогда дешева. Насчет их имен Ольга Сергеевна с братом не сговорилась, так что на вопрос баронессы, кто именно пошалил — Александр Сергеевич свалил вину на Ермолая, а на следующий день моя мать заявила, что виновник всей суматохи Прокофий.

— Как же это? Ты говоришь Прокофий, а твой брат — Ермолай? После этого, воля твоя, — сказала баронесса, — я к тебе не приду, пока не переменишь квартиры. Барон пусть ходит, а не я. Если хочешь со мной видеться, то можешь всякий день, но у меня, а не у тебя.

Софья Михайловна сдержала слово: квартирка в доме Дмитриева больше ее и не видала, несмотря на все насмешки барона, моей матери и дяди Льва Сергеевича{8}.

Всю эту зиму мы прожили в Красном, а весною 1813 года поселились на жительство в Каменках, где продолжали необходимые постройки. Бабушка прислала «на погорелое место», как писала она, еще две тысячи рублей. Кстати о бабушке. Она за несколько дней до входа французов в Москву успела уехать в Симбирское имение и там прожила до зимы. У нее сгорел большой каменный дом на Солянке, оставшийся после деда, и все бывшее в нем имущество; в том числе пропали груды медных денег в погребах — остатки прежних откупных доходов. К этому времени относится одно замечательное происшествие в семействе бабушки. По слабости характера она была постоянно под влиянием второй своей дочери, графини Аграфены Степановны, оставшейся на всю жизнь девицею по уродливости телосложения (у ней было два больших горба спереди и сзади), но очень умной и еще более хитрой; она имела необыкновенное искусство подводить под гнев матери братьев и сестер, если сама была ими недовольна. На этот раз, по ее же милости, был выгнан из дому и даже проклят матерью один из ее сыновей, граф Федор Степанович, отставной гвардии поручик. При начале войны он снова определился на службу и приезжал перед походом просить прощения у матери, но мать не пустила его на глаза и не хотела благословить. В один зимний вечер, когда бабушка жила в Симбирской своей деревне, Аграфена Степановна вдруг страшно вскрикнула и упала без памяти. Когда привели ее в чувство, узнали, что перед нею наяву показался брат ее Федор и погрозил ей пальцем. Впоследствии получено известие, что он умер от горячки на походе, в Могилевской губернии, в тот самый день и час, когда явился сестре. Впечатление ужаса было в ней так сильно, что после того во всю жизнь свою она не могла спать одна в комнате и часто вскрикивала во сне{9}.

Авдотья Петровна (Елагина. — Е. Л.) была особенно дружна с Марьей Андреевной (Мойер. — Е. Л.). Она увидела ее в день ее смерти 1823 года, и вот каким образом: в деревне у нее сильно занемог ребенок, сын Рафаил двух лет, которого она горячо любила. Однажды он сильно страдал, сидя на своей кроватке. Она не спускала с него глаз, но вдруг нечаянно взглянула на дверь и видит так живо входящую Марью Андреевну, что бросается к ней навстречу, восклицая: «Маша!» Но в дверях никого и ничего не было. Ей сделалось дурно. В эту самую ночь, в этот самый час скончалась в Дерпте Марья Андреевна{10}.