Людмила Сараскина - Фёдор Достоевский. Одоление Демонов Страница 49

Так вот о каких грехах русского барича шла речь. Вот какой сюрприз приберег к концу романа коварный автор, напечатав уже две трети сочинения в благонамереннейшем из журналов. Вот какие тайны хранила нелепая интрижка Князя и Красавицы, где была всего лишь одна амурная сцена и всё происходило «за закрытыми дверями». Вот что крылось за этими скромными листками исповеди якобы кающегося грешника. «Гиена уже лизнула крови; ей грезится теплый пар ее, он будет ей грезиться и в последнем моменте наслаждения. Бешеная жестокость уже давно исказила эту божественную душу и уже часто низводила ее до звериного подобия. Даже и не до звериного; в прекрасном теле ее кроется душа мрачно — фантастического, страшного гада: это душа паука, самка которого съедает, говорят, своего самца в минуту своей с ним сходки. Всё это похоже на отвратительный сон. Но всё это упоительно, безмерно развратно и… страшно!.. И вот демонский восторг наполняет душу царицы, и она гордо бросает свой вызов».

Чувства Каткова можно было понять: своими стараниями, собственноручно привлек он на страницы пуританского «Русского вестника» такой роман, такие мысли и такие переживания — то именно, за что в свое время автор, виновник «потасовки», был окрещен «квасным циником». И он же, автор, тогда будто в насмешку, ответил: «Мы пуритане по крови; мы мало любим жизнь, и потому искусство кажется нам соблазном».

Можно было понять и Достоевского — и когда в 1865 году, при начале «Преступления и наказания», он опасался злопамятства Каткова, и когда в 1861 году, в пылу той памятной «потасовки», неосторожно напророчил: «Вот какие черные сомнения пришли мне на мысль, когда я старался вникнуть в статью «Русского вестника». Как понять странное его упорство? Чем объяснить, с одной стороны, его робкие умолчания, с другой — его дерзко — смелые уверения? С невольным ужасом спрашивал я себя: что же будет с нами, что мы, несчастные, будем делать, если он, если сам «Русский вестник» станет учить нас так дурно в таких важных вопросах?.. Дурной пример дает «Русский вестник» русской литературе!»

На интересующий его вопрос Достоевскому предстояло получить исчерпывающий ответ десять лет спустя.

В середине декабря 1865 года в Москву были отправлены из Петербурга (Достоевский, погостив неделю в Копенгагене, вернулся в Россию в середине октября) семь листов «Преступления и наказания». Вслед за рукописью Каткову было послано письмо, в котором автор обращался к редактору «как литератор к литератору». Общий пафос письма был исключительно «служебный»: нужно было во что бы то ни стало склонить «Русский вестник» к выдаче — в дополнении к уже полученным трем сотням — еще семисот рублей. Достоевский, составивший обстоятельный черновик письма, постарался учесть все тонкости литературного политеса.

До этой поры они были незнакомы и никогда не встречались, а четырех лет, прошедших с момента «потасовки», было достаточно, чтобы обмен «любезностями» по поводу нецеломудрия пушкинской импровизации вспоминался не слишком болезненно. «Я верил всегда, что Вы человек благородный, хотя и не имею удовольствия знать Вас лично как человека», — осторожно заметил Достоевский и, говоря о своем бедственном положении, добавил: «Вы литератор, Вы сами занимались изящной литературой, Вы поймете это!» (В фельетонной статье 1862 года, на пике своей полемики с Катковым, Достоевский, намекая на скромность литературного дарования своего оппонента, пародийно изобразил его оратором, произносящим речь: «Я очень уважаю себя и считаю свои интересы выше всего на свете… Я даже занимался литературою. Я перевел «Ромео и Джульетту», я написал еще одну статью, кажется о Пушкине. Я писал еще… но, право, я уже забыл, об чем я писал. Тем не менее мне очень хотелось быть известным. К чему ложная деликатность: я откровенно считал себя и считаю выше всех моих современников».)

Теперь было не до иронии и пародии — приходилось рассчитывать по крайней мере на великодушие Каткова, который не станет поминать старое и протянет руку помощи литературному собрату, потерявшему свой журнал и вынужденному снова обивать пороги чужих редакций в поисках авансов и кредитов под ненаписанное сочинение. Нужно было, набравшись терпения, почти умолять: «Находясь в таком невыносимом положении, покорнейше прошу Вас обратить внимание Ваше на нижеследующие и убедительнейшие просьбы мои: Я искренне желаю сотрудничать в „Русском вестнике”». Нужно было привыкать к странным правилам «Русского вестника» — прислав в ответ на первое письмо Достоевского запрашиваемые триста рублей, редактор не соблаговолил приписать хотя бы несколько слов, которых автор, рассказавший о своем замысле столь подробно, вправе был ожидать. Оставалось только смириться с высокомерной манерой высылки денег без сопроводительного письма — будто это милостыня или благотворительность, и догадываться, исходя из суммы и скорости ее получения, о степени расположения к нему редакции.

И все же в словах Достоевского сквозил упрек: «Получив… 300 руб. в октябре месяце, я счел себя вправе считать, что дело о напечатании моего романа в «Русском вестнике» вполне решено… Но занятый моей работой, я уже не искал никакой другой, а так как я совсем не имею денег и никого теперь, у кого бы я мог занять, для поддержанья меня во время работы, то и впал теперь в совершенную нищету… Все письма мои в редакцию… секретарю Вашему, о высылке мне сколько- нибудь денег, для поддержания меня, я не получил еще даже никакого ответа. Мало того: не знаю, когда будет напечатан мой роман, и наконец, будет ли еще он напечатан у Вас?.. Прошу Вас: если роман мой Вам не нравится или Вы раздумали печатать его — то пришлите мне его обратно… Из уважения к самому себе Вы, веро — ятно, не захотите заставить страдать мое человеческое достоинство и меня не оставите без ответа».

Через месяц редакция «Русского вестника» прислала ему уведомление на бланке, где извинялась за свое молчание. Что же касается «повести», то редакция сообщала: «Печатание ее не только дело решенное, но она уже вошла в состав 1–й книжки «Русского вестника», которая выйдет на днях»[131], — а также уведомляла о высылке автору оговоренной суммы. Как только в январском номере «Русского вестника» появилось начало «Преступления и наказания», Достоевский понял, что свое дело он выиграл: теперь уже Катков обязан был считаться с интересами автора, на целый подписной год обеспечившего журнал по отделу беллетристики. Имело смысл вести себя осторожно и второпях не наделать ошибок, слишком уничижаясь перед «проприетерами» и поминутно прося новых денег.

С азартом и увлечением вступая на тропу единоборства и ощущая себя бывалым борцом, Достоевский еще какое‑то время предполагал, что причиной его тайной войны с журналом будет деликатный вопрос об оплате. В феврале, вскоре после выхода январского номера с его романом, Достоевский узнал всю подноготную — о том, как обрадовались в «Русском вестнике», получив его предложение: «У них из беллетристики на этот год ничего не было: Тургенев не пишет ничего, а с Львом Толстым они поссорились. Я явился на выручку (всё это я знаю из верных рук). Но они страшно со мной осторожничали и политиковали. Дело в том, что они страшные скряги. Роман им показался велик. Платить за 25 листов (а может быть, и за 30) по 125 р. их пугало. Одним словом, вся их политика в том (уж ко мне засылали), чтоб сбавить плату с листа, а у меня в том, чтоб набавить. И теперь у нас идет глухая борьба. Им, очевидно, хочется, чтоб я приехал в Москву. Я же выжидаю, и вот в чем моя цель: если Бог поможет, то роман этот может быть великолепнейшею вещью… эффект в публике будет произведен, и тогда я поеду в Москву и посмотрю, как они тогда мне сбавят?»

В марте, на святой неделе, когда он приехал в Москву и познакомился с Катковым, восторженных читательских отзывов о новом романе оказалось, по — видимому, достаточно, чтобы набавить плату с листа и получить вперед новую тысячу рублей. Оказалось, что бояться было нечего: проблемы гонорара и аванса решались здесь без особых унижений и как будто в пользу автора.

Но, приписав в том своем «жалобном» декабрьском письме три строки на всякий случай, он уже летом мог убедиться, что они «работают», и понять, чего на самом деле надо бояться, имея дело с Катковым. Как бы в ответ на те его строчки («Еще прошу: если Вы намерены печатать роман мой, то покорнейше прошу редакцию «Русского вестника» не делать в нем никаких поправок. Я ни в коем случае не могу на это согласиться») Катков — в борьбе за нравственную безупречность публикуемых в «Русском вестнике» произведений — собственноручно «выпускал» или поправлял сомнительные места.

«Глухая борьба» из‑за полистовой оплаты, которой опасался Достоевский, обернулась острым конфликтом из‑за принципиального спора — может ли «женщина, доведшая самопожертвование до жертвы своим телом» (то есть Соня Мармеладова), быть вдохновенной толковательницей учения Христа и наставницей героя — убийцы на пути его покаяния и возрождения. Катков считал, что не может, и сообщал Достоевскому: «…я позволил себе изменить некоторые из приписанных Вами разъяснительных строк относительно разговора и поведения Сони». Он также уверял, что «ни одна существенная черта в художественном изображении не пострадала»[132]; позднее бдительный редактор был весьма доволен, что «утрированную идеализацию» падшей женщины, которую задумал безответственный автор, редакция «Русского вестника» осуществить не разрешила[133].