Георг Лукач - Художник и критик Страница 5

Эстетическая мысль Флобера движется в противоположном направлении. Его рассуждения об искусстве — это очень глубокие (и социально и эстетически) субъективные признания писателя, ведущего непрестанную борьбу против губительных для искусства условий капиталистической жизни. Флобер больше всего задумывается над необходимостью изолировать себя от общества, чтобы сохранить художественную независимость и честность. Мы далеки от того, чтобы недооценивать значение этих признаний. Нет более важного документа, позволяющего понять социальную, психологическую, моральную проблематику современного буржуазного искусства, чем письма Флобера, и мало того — в них много тонких и точных замечаний об отдельных моментах творческого процесса, о трудностях отдельных элементов литературного воплощения, о языке, о ритме прозаической речи, об образах в узком смысле слова, о стиле других писателей и т. д. Но основное направление эстетической мысли Флобера остается чрезмерно субъективным, и это яснее всего там, где Флобер пишет о больших объективных проблемах. Его горькие и иронические жалобы на изоляцию художника в обществе приводят только к анархическим, хотя и блестящим, парадоксам. Ни одно из наблюдений над литературой не приводит Флобера к решающим принципам искусства. Как изменяются фабула, композиция, тематика современного романа, преодолевающего неблагоприятность жизненного материала? Какие общие вопросы эпического искусства при этом возникают? Что нового вносит работа самого Флобера, как художника, в старые законы этой формы? В какой степени его произведения остаются субъективными попытками, и в какой степени писателю удалось дать искусству новые способы объективного повествования? — На все эти вопросы мы не только не найдем у Флобера ответов, но не найдем у него и попытки ясно и принципиально эти вопросы поставить. Когда, после выхода в свет «Саламбо», Флобер и Сен-Бев дискутировали об этом романе, Сен-Бев, не такой уж глубокий критик, высказал о принципах исторического романа больше содержательных мыслей, чем великий романист Флобер, который не смог выйти за пределы чисто субъективных мнений и литературно-технических замечаний[3].

Шиллер в своей статье «О поэзии наивной и сентиментальной» тоже исходит из момента субъективного, даже автобиографического. Общеизвестно, что противопоставление двух типов поэзии имеет источником противопоставление художественных индивидуальностей Гете и Шиллера, и что Шиллер написал эту статью, чтобы доказать право на существование его творчества наряду с творчеством Гете. Но эта глубоко личная потребность привела Шиллера к вопросу о существенном различии между современным и античным искусством, к теории, выражающей в эстетических понятиях основные вопросы этих стилей и объясняющей художественные различия изменением общественной жизни и, как следствие, иным отношением людей к жизненным вопросам. Исходный момент был субъективным, но результат дал абрис философии искусства, который обозначил новый этап исторической мысли и подготовил великую теоретическую, историко-систематическую работу Гегеля.

Для критических высказываний великих писателей характерна внутренняя связь между общественными требованиями к искусству и проблемами художественной формы, между конкретными вопросами художественной работы и общими эстетическими законами. Естественно поэтому, что в них мы найдем много мыслей о проблема жанров. Теория жанров, в известной мере, является промежуточной сферой (сферой теоретического опосредования) между всеобщей философской формулировкой основных вопросов эстетики, с одной стороны, и субъективным стремлением писателя создать законченное произведение, с другой. Жанр — это объективный критерий для отдельных произведений, для индивидуальной творческой работы писателя.

Поэтому отношение писателя к вопросу о жанрах бывает очень показательным. Идейная капитуляция перед силами капитализма, разрушающими искусство, проявляется в нигилистическом отношении к жанрам. Почти все буржуазные писатели в период империализма отказались от попытки преодолеть впечатление сплошного хаоса, каким представляется жизнь при непосредственном наблюдении, проникнуть в истинную сущность фетишизированных общественных отношений и т. д.: они, — правда, со скрежетом зубовным, — принимают все таким, как оно есть. Находятся даже апологеты этой все возрастающей бесчеловечности, которые заявляют, что в ней есть «своеобразная» красота, и «новое искусство» ее должно выразить. И те и другие, частью сознательно, частью бессознательно, ускоряют разложение искусства, разрушение жанров как содержательной художественной формы.

И здесь самые резко противоречивые точки зрения оказываются на деле очень близкими, безразлично, пренебрегает ли писатель художественными задачами, рассчитывая только на то, что его произведение заинтересует своим содержанием (обычно при этом пускаются в ход и довольно низкопробные сюжетные уловки), или отдает все свое внимание мелким литературно-техническим деталям. В обоих случаях — и в художественном аскетизме и в рафинированном эстетстве — совершенно не принимается в расчет читатель, его интересы и его способность судить об искусстве.

В противоположность этому, в интенсивной работе великих художников над проблемой жанров выражается их вера в действительную нужность искусства и желание, чтобы произведение оказало широкое и длительное влияние. Отсюда и проистекает потребность найти для определенного содержания наиболее органичную, адекватную форму.

Современный буржуазный писатель разрешает себе относиться к художественным формам так, как ему продиктует каприз или желание превзойти соперников в оригинальности. Для классиков определенная форма — это необходимое литературное выражение значительных и своеобразных отношений между людьми, отношений людей к жизни. Как ни различны решения, к которым приходили эти писатели, мы всегда видим в их теоретической работе желание исследовать эти реальные отношения и понять, как они отражаются в их материале, который писатель берет для своей работы; какие в нем заключены возможности и какие требования он предъявляет к художественной форме, чтобы приобрести максимальную объективность.

Стремление к объективности проявляется уже в самом выборе жизненного материала. Мыслящий художник не берет попросту того, что ему предоставляют собственные переживания, непосредственное наблюдение действительности. Он ищет внутренний смысл своих переживаний, своего опыта, наблюденной жизни. Затем он выбирает фабулу, в которой высшие возможности материала могли бы выявиться с наибольшей полнотой. Это приводит к проблеме жанра, так как серьезное художественное мышление открывает внутреннее притяжение или отталкивание между определенным материалом и определенными жанрами: скажем, драматическая форма лучше, чем всякая другая, выразит один материал и поставит почти непреодолимые преграды для другого. И это не случайность. Анализ отдельных жанров не только приводит к познанию объективных закономерностей, определяющих движение материала и формы и приводящих художника независимо от того, насколько он сознательно ими пользовался, к успеху или неудаче, но и открывает здесь общественно-человеческое содержание с его особыми закономерностями, являющимися предпосылкой для существования отдельных жанров.

Такое исследование кажется абстрактным только поверхностному уму или уму литератора, зараженного модным сейчас культом субъективистской «непосредственности». Именно так постигается подлинная и историческая конкретность, «требование наших дней» (Гете). Напомним об основной проблеме «Гамбургской драматургии». Конечной целью теоретико-эстетической полемики Лессинга был демократический путь к национальному объединению немецкого народа, разрушению полуфеодально-абсолютистского мелкогосударственного строя. Уничтожающая критика классицизма, новая интерпретация Аристотеля, пропаганда античности, Шекспира и Дидро — все это служило главной практической цели. Но, идя к этой цели, Лессинг открыл важнейшие законы драмы, и главным оружием Лессинга было исследование объективных законов художественной правды. Художник и критик Лессинг искал такую драматическую форму, которая была бы способна выразить, трагические и комические стороны буржуазной жизни с такой же силой, с какой Софокл или Шекспир выражали проблематику своих эпох. Он с воодушевлением поддерживал драматургическую тенденцию Дидро, хотя и сознавал художественную слабость его театра. Он искал теоретический принцип, который дал бы объяснение всем этим теоретическим и практическим тенденциям, и пришел к пониманию глубокого единства трагедии как жанра, несмотря на все разнообразие ее исторически-конкретных явлений. Он выяснил, что основные законы художественной формы у Шекспира и Софокла одни и те же — истина, которая так же глубока и значительна, как установленное Шиллером различие между античным и современным искусством.