Дмитрий Быков - Статьи из газеты «Известия» Страница 52

Большевики добились удивительного и ужасного (хотя постарались, конечно, не только они): эта конвенция была разрушена. Видимо, их наследники это понимали. В 1966 году Новеллу Матвееву надолго отлучили от концертной деятельности — она осмелилась публично спеть своего «Пожарного», в котором содержалось невинное на первый взгляд описание картинки из ее детства: «Спала в пыли дороженька широкая, набат на башне каменно молчал… А между тем горело очень многое, но этого никто не замечал». Напечатать это в «Юности» двумя годами раньше было еще можно, но распевать два года спустя… особенно если учесть, что детство автора пришлось на конец тридцатых…

В современной же России, я думаю, вовсе уж трудно представить конвенцию, которая при первом звоне колокола выгнала бы на улицы всех, всех, всех. Пожар — дело пожарников (а если горит у богатого соседа, лучше бы они застряли в пробке; тот факт, что огонь имеет свойство перекидываться на другие помещения, в первый момент мало кого волнует). Природный катаклизм в городе почти неощутим, землетрясений в столицах не бывает… Что же до войн, революций и контрреволюций — установилось опасное заблуждение, будто это касается избранных. Свое получат только те, кто нарывался, а тем, кто жил тихо, — ничего не будет. Революция — это против богатых. Или против властей. Но обыватель категорически ни при чем. А если война… еще неизвестно, война ли это. Может, это провокация. Главный принцип современной России, где навыки межличностной солидарности убывают не по дням, а по часам в результате целой цепочки растлений, — звучит так: «Не спрашивай, по ком звонит колокол. Он звонит по ком надо».

Правда, попытка вернуть колокольный звон в русский обиход (а не только в церковную традицию) сегодня делается. В Гарвардском университете (США) на этой неделе снимают с башни Lowell House колокола Данилова монастыря, проданные в 1930 году американцам по цене меди. Это ансамбль из 30 колоколов, два старейших из которых были подарены монастырю в 1682 году царем Федором Алексеевичем, старшим братом Петра. Все работы по демонтажу и перевозке колоколов берет на себя российская сторона, а если конкретно — крупный промышленник и предприниматель (слово «олигарх» упразднено, нам не привыкать к смене словаря). Советская власть ненавидела колокола, видя в них — и небезосновательно — серьезных соперников. Сегодня их возвращают в Россию, а Даниловский монастырь давно стал резиденцией патриарха. Движение по возвращению церковных святынь ширится, и в авангарде его, разумеется, идут промышленники и предприниматели.

Не знаю, означает ли это, что церковные колокола вновь обретут голоса? И что Россия просыпается от обморока? Или отдельные агностики просто услышали колокол, который звонит по ним, и решили принять меры безопасности?

1 июля 2008 года

Поставщики икон

В августе этого года отмечаются два славных юбилея: Энди Уорхолу исполнилось бы восемьдесят, картине Ильи Глазунова «Русская красавица» (с которой, по мнению критиков, и начинается зрелый Глазунов) исполнится 40.

Уорхол родился 6 августа 1928 года, занимался графикой, журнальной иллюстрацией, рекламой (принесшей ему первые серьезные заработки), но мировую славу обрел как символ поп-арта. Его величайшая заслуга заключалась в доказательстве неожиданного вывода: протест против общества потребления является в обществе потребления востребованным и хорошо оплачиваемым продуктом. Общий смысл живописи Уорхола — концентрированное послание его работ: «Смотрите, что вы (мы) сделали с искусством». Только ленивый не называл его «иконописцем нашего времени». В самом деле, главный объект интереса Уорхола — предметы культа: суп Campbell, Мэрилин Монро, Элвис Пресли, Жаклин Кеннеди, Мик Джаггер, кока-кола, Мао Цзэдун. Интерпретировать эти холсты, выполненные в трафаретной технике шелкографии и предусматривающие бесконечное тиражирование, можно противоположным образом (что особенно ценится в обществах потребления, потому что удобно). Можно негодовать по поводу массовой культуры, заменившей религию, осуждать культ потребления, проклинать мир, в котором даже и такой левак, как Че или Мао, может стать модным буржуазным лейблом и украшать собою футболки зажравшихся студентов, будущих опор истеблишмента. А можно видеть в работах Уорхола рекламу американского образа жизни, комфорта и сытости, потому что, как утверждал сам Уорхол, компания Campbell вложила в разработку своего вкусного и питательного супа не меньше усилий, чем иной старый мастер в живописный шедевр. Суп Campbell несет миру, в конце концов, нормальные демократические ценности, идею качества, доступности и вкусности, и в качестве такового не менее достоин увековечения на холсте, чем мать Тереза. Вдобавок, как известно, мать Тереза в жизни часто бывала сурова, категорична и нетерпима, чего не скажешь о супе Campbell. Короче, Уорхол жил сам и давал жить другим: интерпретациями его творчества кормились и кормятся десятки тысяч человек — от искусствоведов до социологов, и сам он оставил стомиллионное состояние, которое, кстати, завещал в фонд своего имени, занимающийся поддержкой молодых дарований. Сверх того, в отличие от большинства своих наследников и учеников, концептуалистов, окончательно упразднивших творчество и заменивших его самопрезентацией, Уорхол умел рисовать. Это доказывается не только его ранними, досуповыми работами, но и поздними кислотными иконами. Помнится, я смотрел первую масштабную уорхоловскую выставку в России (Эрмитаж, 2000) в обществе известного петербургского искусствоведа. Хвост очереди тянулся километра на два. «Что вы хотите, — сказал мудрый старец, — страх смерти…» Я не понял. «Личность, личность тяготит… она страдает, уязвлена, болеет, конечна… Уход в безликость, вещь, в банку супа. Банка супа не умрет никогда — ее утилизуют и сделают другую банку».

Энди Уорхол был главным художником так называемого общества потребления, которое существовало-существовало, плодило своих теоретиков, апологетов, обличителей — и вдруг куда-то делось (куда — отдельный вопрос). Вероятно, оно как-то серьезно ослабило требования человека к самому себе, размыло границу между человеком и супом, иконой и Мао, и на этой питательно-суповой среде возросли новые варвары, которые разрушили это самое общество как извне, так и изнутри. Вдаваться в подробности, ссылаться на 11 сентября, уходить в политику мне здесь не хотелось бы, потому что не в этом дело. Вероятней же всего, что никакого общества потребления и не было — его выдумали те, кому очень уж хотелось потреблять и ограничить этим жизнь как таковую; они изобрели даже термин «постиндустриальная эпоха», но оказалось вдруг, что человечество в эту схему никак не упихивается, и эпоха всяческих «пост» завершилась великим упрощением, возвращением к почти первобытной архаике, с которой теперь и придется начинать заново. Не зря прозорливый Михаил Пиотровский, директор Эрмитажа, поместил знаменитый расписной БМВ Уорхола в непосредственном соседстве с Пазырыкской колесницей.

Тем не менее термин «западное общество потребления» был охотно подхвачен восточным обществом лицемерия. Строго говоря, я затруднился бы однозначно определить советское позднесоциалистическое общество 60-70-х годов, когда оттепельная развилка была уже пройдена и наш паровоз стремглав катился к предсказуемому распаду. Лицемерием дело не ограничивалось. В действительности у советского социума застойных времен было куда больше оснований называться обществом потребления — с производством тут был полный завал, производили в разы меньше и хуже, чем на Западе. Потребляли, правда, тоже — но потребление по крайней мере было профессиональней производства. Главным художником этого общества ограниченного потребления (далее для краткости ООП) был Илья Глазунов — автор советских концептуальных икон; на его выставках Брежнев и строитель БАМа соседствовали с христоподобными князьями (Игорями и Мышкиными), а вожди дружественных компартий — с березками. Это тоже можно было трактовать прямо противоположным образом (одни думали, что художник противопоставляет духовное русское вырождающемуся советскому, другие — что подчеркивает их преемственность), и вокруг Глазунова тоже кормилось много народу. Фокус в том, что его «Русская красавица», инкрустированная настоящими жемчугами и выдержанная в стилистике зрелого китча, воспринималась большинством зрителей абсолютно серьезно, с надрывом, и многими воспринимается так до сих пор. Те, кто видит в Глазунове выразителя русской души, явно думают о русской душе очень дурно — но это ведь не от злонамеренности, а потому, что правильной русской душой они считают свою собственную. Но поскольку в условиях ООП процветают и доходят до степеней известных именно такие души, у Глазунова появилась репутация русского реалиста — тогда как на деле он восточный близнец своего почти ровесника Энди Уорхола, отец русского поп-арта, поставщик икон для обезбоженного мира.