Нина Эптон - Любовь и французы Страница 53

Когда Людовик XVI взошел на трон, ему было двадцать лет. Застенчивый, немного вялый, незлобивый, добродетельный — он обожал свою супругу, австрийскую принцессу Марию-Антуанет-ту; менять любовниц, как это делали Людовик XIV и Людовик XV, было не в его стиле. Но, к несчастью, королева в глазах общественного мнения стала воплощением суетности и расточительства. Она выбирала фаворитов среди дворян, наиболее жадных до денег, тех, кто не желал видеть обличительные надписи на стенах и стремился упрочить свои привилегии. Было хорошо известно, что королева ненавидит либеральное движение. Быть может, если бы король любил ее меньше, ход истории мог бы быть другим. Супружеская любовь Людовика была слабостью — под стать его характеру.

Глава 2. Эстетика любви

Семнадцатое столетие заковало в защитную броню суровой напыщенности и женщин, и мужчин. Они жили в неудобных домах, носили негнущуюся одежду, а художники, писавшие портреты, придавали лицам дам слишком уж торжественное выражение. Они вряд ли когда-либо рисовали фигуры своих моделей и никогда не решались запечатлеть на холсте ножку женщины. Юбки в любом случае были слишком длинны. Восемнадцатое столетие справилось с этим затруднением, изобретя качели, на которых ветерок взметал кверху дамские юбки, к удовольствию стоявшего внизу любовника, поскольку восемнадцатый век был бессовестно радостной и раскрепощенной эпохой.

Поскольку все понятнее становилась роль женщин и волокитства и, с другой стороны, центром социальной жизни после кончины Людовика XIV стал уже не двор, а парижский свет, стиль жизни полностью изменился.

Главными покровителями искусств теперь были не дворяне, а биржевики, откупщики, преуспевающие финансисты, bourgeois parvenus[178], устраивавшие грандиозные приемы, по случаю которых изготовлялась великолепная посуда из серебра и золота и множество новоизобретенных столовых приборов (ложки для льда, охотничьи наборы, вилки для устриц и т. п.). Комнаты стали меньше, и мебель приспособилась к их более интимным размерам. Кровати под пологами уступили место альковам{159}, будуары обтягивались розовым шелком, а диваны — голубым. Начиная с эпохи Людовика XV гостей не принимали в спальнях; дамы позволяли своим beaux[179] сидеть возле их туалетных столиков, и кавалеры стали мастерами по части шнуровки корсетов своих belles. (Герцогиня Мазарини из-за своей полноты отказывалась от этого обычая. «Подождите! Подождите, пока мы приведем в порядок les chairs[180]»f— восклицала одна из ее горничных, преграждая гостю путь в спальню госпожи. Chairs, однако, были высоко оценены тогдашним турецким послом, считавшим герцогиню красивейшей женщиной Парижа.)

Частные дома, знаменитые petites maisons[181], были роскошно украшены и удобно оборудованы для удовольствия как мужчин, так и женщин, которые имели смелость требовать для своих свиданий личное гнездышко.

Появились изысканной работы игорные столы, туалетные столики, элегантные, в дамском стиле, мобильные предметы мебели рококо, и надо всем красноречиво царила софа. Софа даже дала свое имя игривой комедии Кребильона-сына{160}. Софы были всех мыслимых форм и размеров, рассчитанные на разнообразные позы: в форме гондолы, корзины, крылатые, «для беседы», «наперсники» и уютные «тет-а-тет».

Кресла, отличавшиеся прихотливо изогнутыми линиями, приглашали гостей утонуть в их роскошных глубинах. Мадам Виктория, одна из дочерей Людовика XV, заявляла, что единственная вещь, удержавшая ее от ухода в монастырь,— это ее bergere[182].

Люди стали более требовательными к своему личному туалету. Они мылись чаще и с тонкостями, которых не знало предыдущее столетие. Светские дамы принимали в ванных гостей обоего пола, но этот обычай был не так бесстыден, как кажется, так как вода в ванных комнатах предусмотрительно забеливалась миндальным молоком, успешно скрывавшим тела. Мадам дю Шатле была одной из немногих дам, у которых хватало бесстыдства не пользоваться этой своеобразной вуалью. Некоторые дамы, когда им докладывали о приходе гостей, накрывали ванны выдвижными деревянными крышками.

По берегам Сены были построены бани, и распутники производили множество скандалов, купаясь нагишом и путешествуя на лодке от одного моста до другого мимо заведений, предназначенных только для дам. Несколько бань в центре Парижа настолько вошли в моду, что дамы абонировали в них комнаты на год, как ложи в оперном театре. Бани Тиволи, специализацией которых были омовения перед свадьбами, до конца века процветали на улице Сен-Лазар. Предсвадебная баня, за которой следовал предсвадебный ужин в Тиволи, была чудесным праздником сладострастия. В воду добавлялись «заморские ароматные вина» и пряности, после бани жениху делали массаж со шпанскими мушками и возжигающими желание маслами, а завершалось все это возбуждающим легким ужином из трюфелей в шампанском. В течение одного столетия Тиволи снискал дурную репутацию.

Спальни начали оснащать гигиенической принадлежностью, позаимствовать которую англосаксам вечно мешали их неотесанность и ханжеское лицемерие,— биде. (Артура Янга чрезвычайно поразил этот предмет, который он желал бы видеть внедренным в Англии, как он писал в своих Путешествиях.) Первые биде были произведениями искусства, заключенными в кожаные и инкрустированные ящики. У мадам де Помпадур биде было с крышкой из розового дерева и золоченой подставкой. Краснодеревщик Кошуа предусматривал место для скромного биде в своих ящиках для рукоделия и письменных столах. Дюлэн делал походные биде с отвинчивающейся подставкой (для использования в армии). Мария-Антуанетта взяла свое биде с собой в тюрьму. Замечательное серебряное биде с надписью «Пустите ко мне детей» несколько лет назад появилось на аукционе. Однако до девятнадцатого века биде не получили широкого распространения.{161} В опубликованном в 1790 году Almanack des honnetes femmes[183] высказывалась мысль о том, что неплохо было бы учредить Fete du Bidet[184]у дабы поощрить использование этого предмета гигиены в провинции. Не далее как в 1855 году можно было услышать историю о хозяйке-провинциалке, которая, готовясь встретить гостей и проверяя, все ли на обеденном столе в порядке, пришла в ужас, обнаружив, что ее новое, заказанное в Париже биде красуется вместо декоративной вазы посреди стола. Когда же она спросила у дворецкого, что это значит, тот с невинным видом ответил: «Но, мадам, ведь это же новая супница, которую вам доставили сегодня утром!»

К счастью для тогдашних красавиц, живописцы питали к ним огромнейший интерес. И какие живописцы! Как живо они воспроизводили веселую языческую чувственность своего времени. Их полотна обессмертили восемнадцатый век.

Женщин изображали сияющими, розовыми и пухленькими. В их глазах появились отсутствовавшие в предыдущем столетии ум, ехидство и чувство превосходства. Взгляните на La Chemise Enlevee[185] Фрагонара или бесстыдную Jeune Femme[186] Франсуа Буше, столь характерные для того времени, напрочь забывшего о застенчивости... Буше, подобно многим предшественникам, как только мог использовал мифологию, чтобы представить своих очаровательных маленьких натурщиц нагими. Никто лучше него не умел раздеть женщину или поместить ее в более пикантную обстановку: «Единственное наше занятие,— кажется, говорят они,— доставлять вам удовольствие. Мы созданы для того, чтобы позировать, восседая верхом на облаке (чтобы вы могли полюбоваться нашими очаровательными ножками), или бросаться в объятия сатиров (чтобы показать во всей красе наши заостренные груди), но мы — всего-навсего маленькие парижанки, к которым месье Буше питает такую страсть. Он нам часто это доказывает в перерывах между сеансами...»{162} Однако, состарившись, художник отказался от натурщиц и заполнил свою мастерскую красивыми морскими раковинами и драгоценными камнями. (Только пуританин вроде Дидро способен был упрекнуть Буше в том, что он писал «мушки, помпоны и румяна — распутных сатиров и маленьких незаконнорожденных отпрысков Силена и Бахуса».)

Целомудренный и неземной Ватто, вдохновленный масками итальянской комедии, писал «галантные празднества», похожие на мечты (Кейлюс, хорошо знавший художника, говорил о нем: «немного пасторальный и нежный»). Верне наслаждался, населяя свои пейзажи влюбленными и купальщиками, Моро и де Труа изображали вихрь светской жизни: Retour du Bal, Sortie de Opera, Le Souper Fin, La Toilette de Matin[187] и так далее, Э. Жора занимали реалистические аспекты парижской жизни (Transport des Filles de Joie a L’Hopital[188]), Сент-Обен интересовался уличными сценами, а безмятежный Шарден писал простые интерьеры в домах зажиточных bourgeois, населенных добродетельного вида женами и па-иньками-детьми. На полотнах Греза оживали притворные ingenues[189], подобные его взбалмошной супруге, которая за ширмой принимала любовников и едва не расшибла мужу голову ночным горшком.