Нина Никитина - Повседневная жизнь Льва Толстого в Ясной поляне Страница 53

Писатель не раз цитировал Гёте: «Лучше думаю, чем говорю, лучше говорю, чем пишу, лучше пишу для себя, чем для публики». О себе же как-то сказал, что говорит лучше, чем пишет. А пишет лучше, определеннее, полнее для публикаций, чем для себя. В его мастерстве искусно вести беседы во время чаепития убедились многочисленные посетители Ясной Поляны. Чай, как и анковский пирог, стал символом единения хозяев и гостей, молодых и не очень, консерваторов и либералов, профессионалов и дилетантов. Тем для разговоров было предостаточно, например, о браке магометан, для которых идеалом являлась моногамия; о переселении духоборов; о воинской повинности; о церковном христианстве; о земельном проекте Генри Джорджа; об эмансипации; о проблеме «отцов и детей»; о славянофилах; о Рокфеллере и Ротшильде и т. д. Самой же актуальной темой, конечно, была литература.

Толстой был убежден, что мудрость, до которой дошли Конфуций, Будда, Кант, Паскаль, вне времени и пространства. Когда кто-нибудь, например Стахович, напыщенно читал стихи, Лев Николаевич говорил ему, что от подобного чтения у него возникает единственное желание — «залезть под диван». Многих зарубежных писателей, таких как Золя, Толстой называл «пи- сальной машиной». Мопассаном обычно наслаждался, называя его «громадным талантом». Доде не любил. Говорил, что «Крошка Доррит» и «Холодный дом» Диккенса еще не вполне оценены, но «какая это сила!». Прежде романы великого англичанина казались ему «тяжеловатыми, скучными», а теперь — нет. По мнению Толстого, у произведений его собрата по перу есть замечательная особенность: присутствие множества персонажей в тексте, ни об одном из которых не забываешь в процессе чтения. Толстому нравилось, что героями Диккенса являлись не лорды, а простые люди, по своей сути оказывающиеся искренними и настоящими. Считал, что «Оливер Твист» — прекрасное произведение, чем, собственно, и объясняется его успех у детской аудитории.

Плещеева он называл «талантливым и добродушным». О стихах Некрасова отзывался иначе: «Невозможно их читать!» Рассказывал о встрече с Куприным на пароходе при отплытии из Ялты. Толстой нашел его ♦мускулистым, приятным силачом», а его «Поединок» назвал ♦хорошим и веселым». Правда, ему не понравились те места из «Поединка», где автор ♦пускался в философию». Зато с «пылом» читал те страницы, где описывались обучение солдат и смотр полка. В этот момент Толстой словно сам становился молодым солдатом.

По признанию писателя, у него ♦делалась изжога» от стихотворений Скитальца: ♦Это что-то ужасное». Толстой критиковал современных литераторов, которых интересовало только то, что пишут в газетах — никто из них не читал Канта или Спинозу. Приводил в пример Диккенса, который всего лишь два года ходил в школу, после чего зарабатывал на жизнь тем, что клеил ярлыки на ваксу.

Толстой восхищался Паскалем, его Pensees, называя это «лучшей книгой», а его жизнь — «лучшим житием». Зачитывался Шиллером, которого ценил больше, чем Гёте. Иногда он просил кого-нибудь принести из библиотеки томик Шиллера, чтобы почитать вслух. В яснополянской библиотеке Толстого был уникальный экземпляр — издание Gotta 1840 года — весь Шиллер в одном томе. Эту книгу Льву Николаевичу подарил в Бухаресте румынский доктор, который лечил его и относился к нему с большой симпатией.

Толстой не уставал напоминать своим гостям о том, что нужно читать лишь хорошие книги, которых, увы, много не бывает. Благодаря таким книгам, говорил он, даже «бугурусланские братья-купцы» могут заниматься самообразованием. Он считал, что в деревнях и небольших городках читают больше, чем в столицах. Толстой даже отмечал появление в провинции нового поколения читателей, активно занимавшихся самообразованием.

Однажды кто-то из близких писателя нес через зал шесть тяжелых томов Талмуда. Толстой заметил в этой связи: как много нужно прочесть книг для того, чтобы написать всего лишь пять строк В это время он работал над повестью «За что?» и попросил Стасова подыскать ему книги о польском восстании 1831 года. Писателю очень нравились мысли из Талмуда: «Не осуждай ближнего своего, пока не будешь на его месте».

Огромное количество книг Толстому доставалось в подарок Секретарь, жена, дочери регулярно занимались их классификацией, дабы привести все в порядок Среди таких книг оказались творения Эпиктета, присланные писателю Н. Н. Страховым. Толстой говорил, что ему казалось, будто все это он «сам знал». Однако читал Эпиктета с огромным восхищением, потому что мыслитель излагал свои воззрения «просто и понятно, как если бы сейчас рядом с нами сидел». «Поучительно для меня», — заключил писатель.

А Жюля Верна и Александра Дюма Толстой называл «посредственными писателями», которые, тем не менее, влияли на читателей. Он вспомнил рассказ Тургенева о Ж. Берне, как тот однажды побывал в гостях у мадам Виардо. У Ивана Сергеевича сложилось впечат

ление о французском писателе как о самом глупом человеке во всем французском государстве. Толстой говорил о своей симпатии к Руссо, о том, как пятнадцатилетним юношей носил медальон с его изображением, считая его «самым страшным» писателем. Сожалел о том, что теперь этого француза «не читают».

Лев Николаевич считал, что жизнь любого человека интересна, только надо ее правдиво рассказать. По его мнению, до женитьбы жизнь всякого человека грязна, а потому пишущий невольно останавливается на этом месте. И получается слишком односторонняя картина. Необходимо писать о том, что стыдно.

Толстой все время делился со своими гостями впечатлениями о прочитанном из Герцена, Диккенса, Канта. В книге последнего «Die Religion innerhalb der Grenzen der blossen Vernunft» («Религия в пределах только разума». — Н. Я.) отмечал удивительную глубину. В этом сочинении он особенно ценил признание немецким философом нравственности жизни, без чего все остальное является не больше чем суеверием. Тем не менее Кант представлялся Толстому ограниченным материалистом, возводящим тупоумие в достоинство. По его признанию, из сочинений немца он извлекал для себя меньше полезного, нежели из творений Диккенса или же Герцена. На вопросы присутствующих о Горьком он отвечал, что успех писателя неясен и несколько загадочен для него. По его мнению, Горький затрагивал важные вопросы в своих произведениях, но отвечал на них с точки зрения толпы.

Писатель не скрывал своего мнения о Евангелии и говорил, что хуже его трудно найти что-либо для чтения, особенно детям. С его точки зрения, эта книга была «дурно составлена». В этом отношении он был солидарен с Гёте. Толстой сожалел о том, что его любимец Рескин сложен для восприятия детей, а потому мечтал его переделать, изложить своими словами непонятные мысли прославленного англичанина. Книга «Мысли мудрых людей на каждый день», в которую вошли изречения Рескина, всегда лежала открытой на столе в уютной яснополянской гостиной, где писатель обычно раздевался, оставляя на кушетке

свою одежду и непременно читая этот изборник перед тем, как лечь спать.

Олсуфьев за чаепитием как-то заметил, что Пушкин подражал Мериме, на что Лев Николаевич возразил, что Пушкин, безусловно, неизмеримо выше француза, а у Мериме хорош только один рассказ — «Кармен». После этого он прочел для всех рассказ Герцена «Поврежденный» и очень восхищался им.

Иногда писатель заводил разговоры о Н. Ф. Федорове, библиотекаре Румянцевского музея. Лев Николаевич очень уважал его как знатока литературы, истории, философии. Он размышлял о его концепции воскрешения умерших и обретения бессмертия. У Федорова, полагал писатель, религиозное сознание смешалось с грубым материалистичным, поэтому он и недолюбливал Толстого за его метафизическое, духовное понимание жизни.

Нередко Толстой приносил в зал из кабинета том «Братьев Карамазовых» и читал из него отрывки с мастерством актера. Слушатели спрашивали Толстого о том, почему произошло так, что он не встретился с Достоевским. «Случайно», — отвечал Лев Николаевич.

Писательскую славу Толстой уподоблял крысиной норе, куда уходит вода. Кто прославился, тот напрочь забывает про свои недостатки. Так, Ницше (Толстой произносил фамилию философа как «Ничче». — Н. //.), по мнению Толстого, допускал в своих сочинениях много небрежностей: «швырял мысль как попало». Подобная «небрежность», считал он, присуща и современным ему собратьям по перу. Вот Гоголь со словом обращался «честно».

Толстой любил перечитывать «Историю России» С. М. Соловьева. Высоко ценил Константина Леонтьева, который, по его убеждению, «стоял на голову выше всех русских философов». А вот Мильтона, которого так любят в Англии, писатель не смог дочитать до конца. То же произошло и с Данте, который не понравился Толстому из-за пристрастий к аллегориям. Хвалил книгу Завали- шина, называя ее «удивительной». Не зная ее, считал он, невозможно что-либо написать о декабристах.