Леонид Гомберг - Дорога на Ханаан Страница 55

Судя по всему, Авраам не долго оставался в Беер-Шеве, ровно столько, сколько потребовалось, чтобы насадить тамариск и призвать имя Господа. Патриарх возвращается в Герар, где, как сказано, пребывал дни многие.

Нельзя исключить, что в окрестностях Герара или где-то неподалеку родился Ицхак. Аврааму было в ту пору сто лет, а Саре, стало быть, девяносто.[188]

Во время праздничного пира в день, когда ребенок был отнят от груди матери, Сара увидела, что сын Агари, Ишмаэль, насмехается. Почувствовав опасность, Сара потребовала, чтобы Авраам изгнал из дома наложницу. Авраам, кажется, растерялся, но Господь повелел патриарху слушаться жену. Разумеется, такого приказания он игнорировать не мог, особенно, после Высшего свидетельства о том, что в Ицхаке наречется род его, но также и от сына Агари народ будет произведен.

Трагическая судьба не оставляла наложницу: Агарь с сыном заблудились в пустыне Беер-Шева и едва не умерли от жажды, но были спасены Господом. Если они и в самом деле шли из земли Пелиштим, значит, двигались к юго-востоку. Поселились они в пустыне Паран, неподалеку от египетской границы.

Далее следует, вероятно, одно из самых трагических повествований Торы: Всевышний, желая испытать твердость и силу веры Авраама, приказывает ему (впрочем, в тексте сказано «прошу»!) принести в жертву своего сына Ицхака. И вот что важно: это требование – или просьба, что, в данном случае, одно и тоже, – никак не мотивировано, в нем не содержится каких-то предметных оснований.

Впрочем, речь не идет о свершившемся убийстве отцом сына, а лишь об испытании, стоявшем в цепи других, может быть, не столь ужасных, но все ж достаточно серьезных. Книга Юбилеев свидетельствует: «И Бог знал, что Авраам верен во всех испытаниях, которые Он назначает ему, ибо он искушал его царством царей, и затем женою его, когда она была похищена у него, и далее Ишмаэлем и Агарью, его служанкою, когда он отослал их, и во всем, чем Он искушал его, он оказался верным, и его душа не была мятежною, и не медлил он исполнить сие, ибо был верен и любил Бога».[189]

Источники Устной традиции связывают эти события с противостоянием высших сил, «добрых» и «злых», Бога и сатаны, подобно тому, как это происходит в одной из древнейших книг ТАНАХа – Книге Иова, где «испытание на верность» привело праведника к почти полному самоуничтожению и в результате вызвало протест против незаслуженной и несправедливой кары. В отличие от околобиблейской и танахической традиций в Бытии «противостояние на небесном уровне» вовсе отсутствует или, во всяком случае, остается за кадром. Комментарии мудрецов восполняют этот «пробел» охотно, порой, пространно.

Начальные слова 22 главы Бытия, посвященной жертвоприношению Ицхака, – «после этих событий» – Раши комментирует следующим образом: «…После речей сатаны, который обвинял Авраама, говоря: „Из всей устроенной Авраамом трапезы (в честь отнятия от груди Ицхака – Л. Г.) он не принес тебе в жертву ни тельца, ни овна“. Сказал Он ему: „Он делал все только ради сына, не так ли? Но если Я бы велел ему принести его сына в жертву передо Мною! – он беспрекословно исполнил бы это“.[190]

Авраам получил приказание свыше, это зафиксировано в тексте Торы: «И Он сказал: прошу, возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Ицхака; и пойди в землю Мориа, и принеси его там во всесожжение…» (Б. 22;2)

Сказано – сделано… Авраам отправляется в путь, как можно понять из текста, на следующее же утро.

В сказаниях Устной традиции есть немало трогательных подробностей, в том числе и тревожащее душу прощание с Сарой. Есть и любопытное примечание: «Три дня продолжался путь, дабы люди не стали говорить об Аврааме: ему не дали опомниться; обезумел человек и заколол сына».[191] Иными словами, у Авраама были все основания полагать, что окружающие воспримут его поступок как безумие.

Комментарий написан, вероятно, более двух тысяч лет спустя после произошедших событий. Текст Пятикнижия не дает основание к таким предположениям: приказ грозного Бога выглядит хоть и страшным, но естественным…

В течение всего пути сатана пытался чинить препятствия Аврааму и его сыну, что называется, «искушал», т. е. всякий раз предлагал им удобные пути к отступлению, хорошие поводы для отказа от своих намерений, для уклонения от исполнения приказа Всевышнего. Все эти поползновения отвергались праведниками самым решительным образом. Уже на вершине горы Мория «оба они, этот отец, готовый казнить собственного сына, и этот отрок, безропотно идущий на заклание, принялись за работу: делали помост из камня, складывали костер, высекали огонь. Авраам подобен был отцу, ведущему сына к венцу, Ицхак – жениху, приготовляющему себе венчальный балдахин».[192] Отмена приказа последовала в самую последнюю минуту, когда нож уже был занесен над Ицхаком, и предотвратить неизбежное мог только Господь.

Столь непомерная жертва мыслилась создателями Устной традиции как искупление, причем искупление не совершенных грехов еще даже не появившегося народа. Погибни сейчас Ицхак, и народа этого не было бы в помине. Парадокс в том, что готовилась жертва во имя народа, которая, если осуществилась бы, перечеркнула бы сам факт его существования, его присутствия в будущем на сцене человеческой истории. Основа этого парадокса емко представлена в диалоге Авраама с Господом, зафиксированным в Устной традиции.

«Не обещал ли Ты, Господи, говоря: „Сосчитай звезды, – так же неисчислимо будет потомство твое“?»

«Да, обещал, – ответил Господь».

«От кого же пойдет потомство мое?»

«От Ицхака».

«Не говорил ли Ты далее: „И сделаю потомство твое, как песок земной“?»

«Да, Я говорил это».

«От кого?»

«От Ицхака».

«И вот, Господь, я мог бы сказать Тебе: „Вчера Ты обещал мне потомство от Ицхака, а ныне велишь повести его на заклание“, но я преодолел ропот сердца моего и не стал заклинать Тебя, так поступи и Ты, Господи: когда согрешат потомки Ицхака и навлекут на себя несчастье, вспомни тогда жертвоприношение Ицхака, и да зачтется это перед Тобою, как если бы от него один ворох пепла остался на жертвеннике; вспомни об этом и прости потомкам его и избавь их от бедствия».[193]

Реакцию на эту сентенцию мы находим уже в Бытии, где Господь в ответ на то, что Авраам не пожалел сына своего единственного, обещает ему Свое благословение, умножение потомства, которое овладеет вратами врагов своих и, наконец, – это, вероятно, самое главное, – что в потомстве этом благословятся все народы земли…

Другим важным последствием событий на горе Мория стала отмена человеческих жертвоприношений, санкционированная свыше. Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения, – предупреждал Авраам сына. Так и случилось: агнец появился в самую последнюю минуту, и необходимость столь непомерной жертвы отпала естественным образом.

Отмена института человеческих жертвоприношений выглядит как некий духовный прорыв, даже манифест, во всяком случае, как важный и серьезный шаг на пути становления так называемой антропоцентрической, «адамической» цивилизации.

Надо помнить, что в эпоху патриархов и даже гораздо позже «культ в Ханаане нередко был жесток и требовал крови детей, невинности женщин и добровольного изувечивания мужчин… Во многих местах найдены безобразные фитиши и идолы. В Мегиддо нашли в фундаменте стены сосуд с останками ребенка, очевидно, жертвы, принесенной при закладке. Подобные же страшные находки были сделаны в Иерихоне и Гезере».[194]

«Дабы понять все значение этого текста (о жертвоприношении Ицхака – Л. Г.), – пишет И. Тантлевский, – следует иметь в виду, что в ханаанейско-финикийской и пунийской среде имело широкое распространение жертвоприношение (сожжение) детей, обычно мальчиков в возрасте до шести месяцев, часто при угрозе военного поражения. Например, когда армия главы Сицилийского союза городов Агафокла (360–389 гг. до н. э.) подошла в 311–310 гг. до н. э. к стенам Карфагена, было сожжено более 500 детей, из которых 200 – сыновья знатных семейств – были определены властями, а около 300 было принесено в жертву богам добровольно. Детей не сжигали живыми, жертву сначала умерщвляли, а затем уже мертвую сжигали…».[195]

Повесть о жертвоприношении Ицхака, вероятно, лежит в основе одной из глубочайших реформ в человеческой истории, которую знаменитый философ XIX века Серен Кьеркегор в трактате «Страх и трепет», в значительной степени посвященном трагическим событиям на горе Мория, формулировал как переход от эстетической стадии человеческого бытия к этической, от поиска наслаждений к исполнению долга, в том числе и семейного. Может быть, этот эпизод следует воспринимать еще шире: в контексте реформы семейных отношений внутри рода…[196]