Андрей Ястребов - Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности Страница 57

Потребитель-реципиент ожидает от художника, который в свою очередь является потребителем социальной мифологии, текстов, адекватных некоей конструкции мира, питающей ролевыми образами потребителя-реципиента и так далее. Круг постоянно замыкается. Каждый получает по своим духовным и эстетическим потребностям. Кто-то отыскивает себя в блокбастерах и песнях о любовной печали. Иные любят произведения, по которым ходят медведи в обнимку с заливной севрюгой, а в руинах воспоминаний бурно цветут сорняки стереотипов: «баня, водка, гармонь и лосось». Другие следят за спорами постмодернистов, выясняющих, кто из них больший «калоед». К этим процессам нельзя относиться оценочно. Вариантов выбора здесь немного. Можно скрыться за высоким авторитетом Пушкина и с его пьедестала обрушиться на действительность с испепеляющим негодованием или, ужаснувшись, успокоиться, приняв на веру следующую формулу: реальность – она такая, как есть, и если хочешь что-то сделать, надо с этим считаться.

Человек не хочет разделять идеи, сфабрикованные из провокаций, человек боязлив: ему чужды громкие формулы атеистического чекана, ему необходимо хоть в чем-то утвердиться, успеть соотнести свою реальность с высокими смыслами, пока реальность не омертвела. Но он не в состоянии преодолеть общественные обстоятельства и стихийность бытия, одной только силою мечты быть нравственно цельным и духовно чистым. Идеология мира иронии, недоверия и неустойчивости без спросу внедряется в его быт, жизнь, мысль и надежду.

Обращение к культурной традиции, приобщение к Богу, к развитию и увеличению духа оказываются для современного человека зачастую непосильной задачей. Культура от Пушкина до Чехова настойчиво создавала мнимое пространство, формировала модель существования, втискивая человека на выбор – либо в индивидуальную клаустрофобию, либо в социальную агорафобию, а о Боге рассуждала в стиле социальной критики либо как о причудливом течении духа, прихотливом пульсировании мысли.

Для современного менеджера, да и просто обывателя, которого обнимает мир, сконструированный в соответствии с философией потребления, подобные пути преодоления проблем и диктуемые ими перспективы поиска явно неприемлемы.

Будущее – самая молчаливая вещь. Самая чаемая, она пребывает в равновесии и неподвижности, ее составляющие, кажется, настолько равны и одинаковы, что невозможно отгадать, откуда придет послание и по какому наклону покатится завтрашний день. Хочется узнать: что будет завтра? В чем она, это загадка будущего? В сознании с его муками? В свободе? В бегстве от интеллекта в примитив? Какую опасность оно несет, «можно ли выразить его драму в одном-двух словах? Человечеству, – говорил С. Беллоу, – нестерпима безбудущность».

Корректно предсказать будущее не удавалось практически никому. Визитка с надписью «футуролог» вполне справедливо вызывает хохот. Многие разрекламированные образы будущего были мертвы уже в момент их создания. Ландшафт прогностической литературы завален трупами предсказаний. Любое прогнозирование – великое множество ложных посылок, тупиков мысли, шатких постулатов, обрушившихся под тяжестью собственных следствий еще до того, как появились побеги будущего.

Футурологи, фантасты – рабы и жертвы породившей их мыслительной и цивилизационной парадигм. В произведениях фантастов XIX века, разрекламированных в качестве всезнающих пророков, отсутствует намек на компьютер. Эра механики порождает фантазии в соответствии с господствующей парадигмой. С появлением компьютера писатели научились фантазировать о виртуальной реальности, о всех злоключениях, которые она несет, но антиутопический проект компьютерной эры строится по самым традиционным моделям: механическое зло превращается в зло виртуальное.

Тот или иной образ будущего утверждается не тогда, когда создается опытный образец чего-либо. Новая парадигма возникает поначалу как метафора, описывающая появление и последствия рождения чего-то, еще не существующего. Предсказать будущее невозможно, но можно найти десятки метафор для описания вероятных проектов будущего. Поэтому здесь возможны некоторые сценарии перспективы.

Сложившийся репертуар массмедийных вариантов излечения человека в мире и мира в человеке крайне скромен: пропаганда философской ортодоксии с декоративной опорой на традиционные ценности; реклама потребительской модели как безальтернативной; социально-философское прогнозирование с апелляцией к научным методам; усталая проповедь демократических ценностей, приправленная корпоративной идеологией; массмедийный плюралистический проект тотальной правоты всех.

У всех названных рекомендаций обнаруживаются родовые травмы, влекущие за собой цепочки аберраций и намеренных спекуляций. Многие современные стратегии будущего оказываются неуклюжей зацепкой за мертвое прошлое. Иные претендуют на статус эксклюзивных modus operandi. Когда это выгодно, скудный набор лекарственных препаратов компенсируется терминологической экспрессией и околонаучными статистическими жестами. Часто в качестве убедительного ответа звучат мысли о непознаваемости жизни, рассуждения о принципах творческого моцартианства, искренности интуитивизма и культуре как ответной ассиметрии формы и содержания и т. д. Все это звучит экстатически громко, но на самом деле проектируемые авторами монументальные философские здания концепций выглядят ничуть не выше кактуса в горшочке.

Массмедиа и бизнес-прогнозирование предлагают, казалось бы, широчайший диапазон версий-возможностей. От интеллектуальных дискуссий до песен-плясок, от рекламной социологии до редукционизма в духе вульгарной смеси фрейдизма с марксизмом. На поверку, как всегда, выходит печальное: если человек нужен Богу, Бог его найдет. В крайнем случае, подарит фокстерьера.

Получается философски обстоятельно, даже слишком, но совсем не удовлетворительно для понимания настоящего и будущего – с Богом ли, с культурой, или наедине с самим собой.

Версии перспективы, предлагаемые разнообразными социально-философскими прогнозами, противоречивы. Рост масштабов проектов пропорционален нарастанию кризиса идей. Сильна репутация у ветхой красиво-оптимистической кабинетно-буколической теории, утверждающей неотвратимое обращение грядущего поколения к истокам великой культурной традиции. Аргументация общеизвестна – апелляция к потребности человека приобщиться к духовности и благоговейно пасть на колени перед вечными ценностями.

Иной сценарий – грядущее поколение на себе постигнет опыт разочарования в «отеческой» наступательной роли, в вещах и потреблении, предпочтет капитулирующий бунт. Этот путь прошла молодежь США и Западной Европы в 1950—1970-е: просто бунт входит в правила игры. Ведущей направленностью протеста станет отрицание всего, в том числе и традиции любви к традиции.

Иной вариант перспективы, излагаемый К. Рошаком, основан на провокационной теории «перцепционного кризиса». Атрофия способности фиксировать информацию, понижение функции объема внимания являются производными творимой сейчас социальной психологической обработки: «…капиталистическому обществу с каждым последующим поколением все больше присуща тенденция уменьшения объема внимания, а поскольку пролетарская нервная система первой устремляется к умственной дезинтеграции, то растет чувство отчуждения. Эта психическая увечность уже имеет заметные культурные последствия. Новые кинофильмы и музыкальные формы утончают содержание до фрагментов чисто сенсационного порядка. Даже золотая буржуазная молодежь не сможет воспринимать ничего сложнее рекламного объявления. В кино, предназначенном для молодежной аудитории, режиссеры скоро будут ограничивать продолжительность кадра максимум пятью секундами, а потом воспроизводить его еще раз. Стихи для песен на наших глазах становятся неразборчивыми фразами, повторяемыми снова и снова, и ни одна из них не длится более трех-четырех секунд».

Общая мысль такова: при нынешнем темпе нарастания перцепционного кризиса у молодого поколения объем внимания сократится до ничтожного уровня, следовательно, не будет возможности понимать текстовые послания протяженностью больше, чем длина кинокадра, не говоря уже о восприятии гиперриторических конструкций классической культуры. Невосприимчивость к тексту, как следствие перцепционного кризиса, размышляет К. Рошак, неминуемо приведет к перцепционному коллапсу: «…язык, включая в это понятие и семиологическую структуру фильма, потеряет последние признаки грамматической связности, которая была основана на способности человека поддерживать свое внимание на минимальном уровне от начала до конца простого изъявительного предложения – приблизительно три с половиной секунды. Когда наступит этот роковой момент вырождения, ни одно постановление даже самых высоких властей невозможно будет дополнить идеологическим обоснованием».