Людмила Сараскина - Фёдор Достоевский. Одоление Демонов Страница 58

Шестой в списке была сестра Шатова, Даша (Воспитанница), седьмой — аристократка Лиза Тушина (Красавица), восьмой — Марья Лебядкина, законная, венчанная жена.

В романе пасьянс из восьми дам был изменен: Губернаторша и проститутка оставались за бортом; обольщенная дама со своей горничной, изнасилованная девочка и роженица Мария Шатова служили эротическим декором «зверскому сладострастнику», на фоне которого он и три героини разыгрывали жестокую драму любви и смерти.

«Параллельные» любовные интриги, разумеется, были украшены ревнивыми догадками дам относительно друг друга. Их неистовая гибельная одержимость возбуждала не столько сладострастие Князя, сколько его потребность мучить, томить, «выдерживать» околдованных им женщин.

На сцену выступал, выражаясь словами Липутина, «Печорин — сердцеед».

Чтобы обеспечить герою головокружительные любовные победы, Достоевский (тут Липутин вновь попадал в самую точку) прибегал к испытанному средству. Любовный поединок подразумевал прежде всего жестокое противостояние самолюбий, беспощадную психологическую дуэль, где шанс на успех имелся лишь у дуэлянта с холодной волей и железной выдержкой. Тот, кто торопился с признаниями, спешил с объяснениями и первыми шагами, рано или поздно терпел сокрушительное поражение.

Одна из программных заметок разрабатывала тактику и стратегию «хищного типа» в делах любви. «Главное. Князь, приехав, ни слова с Воспитанницей. По письму Степана Трофимовича он догадался (про себя), что та влюбилась, и, приехав, нарочно, по — печорински, не заговаривает с ней. Даже и не отсоветывает ей выходить за Степана Трофимовича. Ее это оскорбляет. В течение романа она зовет его наконец переговорить с ним. Получив ее письмо, он говорит: „А, не выдержала наконец”».

По — печорински — означало: холодно, властно, с ястребиным вниманием. Намеченную жертву надлежало измучить таким страстным томлением и влечением, заморочить таким густым туманом неясности, что она приходила сама — без приглашения и даже безвидимого повода — и бросалась к ногам. Вот тут‑то, насладившись унижением, и следовало раз и навсегда ей отказать.

Впрочем, возможны были и другие варианты.

«Отвергнув ее утром, он высматривает и следит за ней вечером… Затем влюблен… Любовь их будет состоять в том, что Воспитанница то будет думать, что он ее любит, то нет. Колебание, и в этом сладость романа».

В этом же была и «сладость» героя. Достоевскому виделся характер страшный и сумасшедший, со вспышками мгновенной страстности и глубокой сердечной нежности; рядом с ним женщины теряли голову и готовы были забыть обо всех мыслимых добродетелях. К тому же, внушая очередной жертве коварную мысль о своей неспособности полюбить «такую прелесть, как она», он буквально приковывал ее к себе цепями азартного сострадания.

Поединок характеров и самолюбий был тем сложнее и запутаннее, чем меньше сердечные дела Князя напоминали вульгарный адюльтер или банальный любовный треугольник — треугольник как раз составили дамы.

Мрачный, страстный, демонический Князь, каким его придумал Достоевский, оказывался Дон Жуаном женатым — притом женатым нелепо и скандально. Однако то обстоятельство, что жена из петербургских углов была убога и безумна, а свадьба после пьяного пари — грязна и отвратительна, казалось, только помогало ему в амурных расчетах. Его несвобода была надежным щитом, ибо в самую деликатную минуту он мог открыть возомнившей претендентке свою постыдную тайну. Признание в любви подменялось признанием в наличии жены — Хромоножки, Марьи Тимофеевны; узнавая о ней, взбешенные возлюбленные проклинали, жалели, ставили какие‑то условия или бросали свою жизнь к его ногам уже без всяких условий. Тайные брачные узы, которыми был связан Князь, лишь подстегивали завороженных им женщин, толкая к пагубным безрассудствам.

Могло быть и так, что лицо из «треугольника», узнав тайну Князя, спешило предупредить об опасности соперницу — но не из женской солидарности, а из ревности; как правило, это приводило к обратному результату, ибо соперница в тот же миг готова была бежать к Князю и отдаваться «из жалости». («Даша подглядела, что Князь загорелся зверским огнем на Лизу. Она (хоть и соперница) бежит к Лизе и предуведомляет ее, что он женат и потому‑то и убегает от нее. Тогда Лиза всё прощает ему и понимает только его несчастье, пламенно отдается ему».)

Однако герой, к которому женщины слетались, как бабочки на огонь, при всем своем зверском сладострастии, казалось, предпочитал наслаждаться скорее психологической победой, чем собственно женщиной; по сравнению с блаженством достигнутого морального торжества плотские утехи как‑то меркли. «Князь, понимая, какое колоссальное впечатление произведет его признание, признается Красавице о Хромоножке. (Он понимает, что это признание унизит ее.)» Итак: хотелось произвести колоссальное впечатление и хотелось унизить; хотелось, чтобы униженная, морально уничтоженная Красавица «пришла сама, первая», и хотелось «оставить мгновение за собой». «Красавицу он действительно не любил и презирал, но когда она отдалась, вспыхнул страстью вдруг (обманчивой и минутной, но бесконечной) и совершил преступление. Потом разочаровался».

К тому же едва ли не во всех планах романа герой смертельно оскорблял своих возлюбленных, уже предавшихся ему, обидным пренебрежением, как бы означавшим, что продолжения не будет. Распаленные страстью только что ушедшего мгновения, они с ужасом обнаруживали, что уже брошены, — и сами бросались ему вслед с упреками и проклятиями: «Князь даром берет, даром, даром!» А Князь, из брезгливости так никогда и не «взявший» жены, нехотя «брал» красавиц и воспитанниц, хотя откровенно презирал их за всегдашнюю готовность броситься ему в объятия.

Князь роковым образом ускользал от порабощенных им женщин — в одной из программных заметок ему это буквально вменялось в обязанность. Автор будто бы добивался, чтобы «печоринство» было твердокаменным и несокрушимым. «Князь не любит Лизу: он действует под влиянием скуки. NB) Может любить только страстно, на мгновение, да и то от скуки. Перед Шатовым, например, и Дашей он отрекается от любви к Лизе еще за несколько дней до обладания ею». В другом случае жестокая и хищная идея овладеть Лизой смягчалась только из‑за ее собственной предприимчивости. «Лиза употребляла все средства, чтоб поработить его, уязвить его, оскорбить его, возбудить его ревность (Шатовым, Нечаевым), но только бы привлечь. Иногда ему становилось противно…»

Князю предписывалось противиться также и другой любви: «Про Дашу он знает, что она его любит, но ему до времени это отвратительно, и помогать он ей не хочет…»; лишая своего героя простого тихого счастья жить в любви с любящей женщиной, автор предусмотрительно столкнул в соперничестве женщин — антиподов.

С Дашей герой был знаком с детства и знал, что она его давно любит. Пунктиром выстраивалась в записных тетрадях история любви смиренной, безответной сироты, которая отдалась без сопротивления и кокетства, забеременела, выкинула; при том, что «у Воспитанницы была только однажды сцена с Князем в Швейцарии в горах и осталась на всю жизнь язвой в сердце», она сама предложила себя Князю «про запас» и назвалась его рабой. «Пораженная раз словами в Швейцарии, вся отдалась Князю, вся в распоряжении его, без воли, потому что «люблю». „Почему люблю? — того не знаю”». Любовь женщины, которая «потеряла возможность суда над ним», которую не пугают его поступки («чтоб он ни сделал — она знает, что пойдет за ним»), которая готова по первому зову «жертвовать собой и идти к нему, всё забывши», Князю надлежало фактически отвергнуть; хотя именно ей было обещано «последнее путешествие» и доверены почти все тайны, она принуждена была покорно созерцать, как разгорается «зверский огонь» Князя на другую.

Лиза и была другой: она тоже, как и Князь, мучилась скукой, ей тоже на ум приходила мысль выйти замуж «как нельзя хуже», ей — как «хищному типу» (в записных тетрадях о ней говорилось: «Это Лермонтов в юбке») — тоже хотелось подчинить и поработить возлюбленного.

На всем протяжении замысла, однако, печоринство в женском варианте терпело сокрушительное фиаско; ни в одном эпизоде автор не дал испытать Красавице хотя бы минутного торжества. «Нужна двусмысленная (и прекрасная) сцена, — записывал автор, — чтоб она высказалась Князю однажды, хотела увлечь его, отдавалась, звала его, но он не пошел… Князь говорит ей прямо: „Я никогда не любил вас, не могу вас любить”».

На месте многоточия в процитированной заметке была еще одна фраза: «Тогда она бросает его с кровомщением и отдается Нечаеву». К тому моменту, однако, когда этап черновиков сменился этапом создания связного текста, все возможные соперники Князя, которым могла отдаваться Красавица — с кровомщением или без, — были благополучно устранены; от одних остался едва заметный след, другие и вовсе уничтожились «под пером».