Елена Жабина - Художественный историзм лирики поэтов пушкинской поры Страница 6

Одним из принципов художественного историзма были исторические аллюзии в обрисовке нравов прошлого. С помощью прошлого художники слова хотели «намекнуть» читателю на современность. По этому поводу историк М. С. Тартаковский заметил, что, как правило, «из прошлого… выковыривались главным образом «изюминки»: нравоучительные факты, героические характеры или, напротив, примеры чрезвычайной низости, жестокости, вероломства, также могущие послужить целям предостережения и назидания»[98].

В «высокой» гражданской поэзии история Древней Греции и Рима служила рационалистическим идеалом, который очень часто противопоставлялся современности. Именно с гражданским течением романтизма и был связан поиск идеалов в героическом прошлом, в частности в истории двух древних мировых держав. «Люди искали уроков для настоящего в прошедшем, горевали о былом, и хотели воспоминаниями о неизбежной мести пороку, награде добродетели, рассказами о доброте и величии предков учить современное поколение, казавшееся им ничтожным, против того идеала, который находили они в прошедшем», – писал Н. А. Полевой в «Истории русского народа»[99]. То есть обращение к античной истории, как и мировой истории вообще, связано с поиском идеальных отношений в обществе и государстве. В подобном взгляде на прошлое видна некая условность, субъективность понимания истории художниками слова. В данном случае читатель видит не воплощение исторического события, не отражение духа времени конкретной эпохи, а чувства, которые возникают у поэтов, когда они «погружаются» в лучший мир.

В лирике первой четверти XIX столетия история воспринималась сквозь призму идей тираноборчества и патриотизма (в частности, в произведениях К. Ф. Рылеева). Поэты-декабристы считали, что «дух времени и назначенье века» (К. Ф. Рылеев) являются похожими у многих народов в разные исторические периоды. Применительно к романтической поэзии 1810-1820-х гг. В. А. Гофманом был предложен термин слова-сигналы[100]. Отметим, что употребление данных слов характерно в большей степени для гражданского течения романтизма. Слова-сигналы отражают представления поэтов о независимости, свободе, патриотизме, ассоциируясь с гражданской доблестью и вольнолюбием древних народов. Гражданским содержанием наполнялись слова раб, цепи, кинжал, тиран, закон и др. Знаковыми стали для декабристов имена Кассия, Брута – римских политических деятелей, возглавивших республиканский заговор против Цезаря, Катона – римского республиканца, покончившего с собой после установления диктатуры Цезаря.

Упоминание о Риме[101], как в лирических, так и прозаических текстах, ассоциировалось, например, с именем неистового республиканца Катона. Он покончил жизнь самоубийством, не желая признать самовластье Цезаря, так как оно влекло за собой гибель республики. В «Отрывках из “Фарсалии”» (1818) Ф. Н. Глинки, обращаясь к друзьям, Катон призывает их покинуть родину, ставшую добычей кесаря:

Нам, други, не страшен позорный сей плен:Упругие выи свободных римлянНичто не приклонит под тяжкий ярем![102]

Поэт связывает жизнь в рабстве с позором и духовной смертью, в то время как путь через пустыню смерти – это путь к бессмертию.

Обращение поэта к римской теме связано с событиями отечественной истории: крепостная неволя, жестокость аракчеевских порядков в армии. Глинка разделял взгляды одной из первых декабристских организаций «Союза спасения», программа которого предусматривала введение конституционной монархии и уничтожение крепостного права мирным путем, исключающим насильственное свержение правящей династии. В далеком прошлом поэт видел отражение исторических событий своего государства. В описании истории Рима периода падения республиканского строя говорится: «После сражения при Тапсе все города провинции капитулировали перед победителем (то есть Цезарем. – Е. Ж.). Только в городе Утика командующий ее гарнизоном Марк Порций Катон Младший, фанатичный сторонник республиканских порядков, не видя возможностей борьбы с надвигающейся монархией Цезаря, предпочел смерть от своего собственного меча почетному плену. Самоубийство Катона Младшего… стало символом верности Республике и неприятия диктатуры…»[103].

Глинка описывает Катона, «фанатичного сторонника республиканских порядков»[104], как истинного патриота. Катон не мог представить свою родину под незаконной властью тирана. Но поэт наделяет своего героя вольнолюбивыми чувствами и мыслями, свойственными человеку начала XIX столетия. В контексте «Отрывков из “Фарсалии”» поэт употребляет такие славянизмы, как, например, «выя» (слав. – «шея»), подчеркивая гордость, непокорность, упорство, сопротивление, неприятие самодержавной власти («упругие выи»), «ярем», ассоциирующийся с непосильным, «тяжким» игом рабства и др. Употребление подобных славянизмов, как и обращение к образу самого Катона, служит для выражения патриотических идей независимости, свободолюбия, непринятия власти единоличного правителя (выражением этих идей служат и слова-сигналы: сыны свободы, цепи, мужество предков, бессмертие и т. д.). То есть история Рима «эмоционально переживается поэтом как модель самой судьбы России»[105].

В книге С. А. Кибальника «Русская антологическая поэзия первой трети XIX века» исследователем делается акцент на таком принципе художественного историзма, как «подражание древним в формах самих древних»[106], восходящему к фундаментальному положению классической эстетики Винкельмана. «Подражание древним в формах самих древних» заключается в стремлении постичь прошлое, подражая формам, характерным для античной поэзии. С. А. Кибальник считает, что «освоение античной, главным образом древнегреческой поэзии – Гомера, Феокрита, антологической лирики – вело к проникновению в русскую литературу элементов историзма»[107]. И далее исследователь отмечает, что историзм в лирике первой трети XIX столетия представляет собой обобщенное эмоциональное содержание определенной эпохи в развитии мировой культуры. При этом прошлое как правило смыкается с современностью, существуя в качестве дополнительного плана или элемента формы.

Так, в сатире Шишкова «К Метеллию», вольнолюбивая тема облекается высоким слогом, композиционными и синтаксическими формами, восходящими не столько к античной традиции, сколько к манере XVIII столетия. Эго и использование славянизмов («кровавая длань», «чело», «закона глас» и др.), и нарочитое осложнение синтаксических конструкций, и использование инверсий (что, по мнению поэтов XVIII века, в частности

А. Д Кантемира[108], способствует усилению художественного воздействия), и высокий слог, и одическая интонация.

О! скоро ль гром небес, сей мститель справедливый,Злодейства сильного раздастся над главой,Исчезнет власть твоя, диктатор горделивый,И в Риме процветет свобода и покой?

Однако сатира написана александрийским стихом (классическим шестистопным ямбом), что ассоциируется «и с античностью, и сатирами Буало и Вольтера, и с русским XVIII веком, и, непосредственно, с метившей в Аракчеева сатирой Рылеева «К временщику» (1820)»[109].

В сатире К. Ф. Рылеева «К временщику» (Подражание Персиевой сатире «К Рубеллию») (1820) под видом обличения древнеримского вельможи подвергнут суровому осуждению А. А. Аракчеев. Поэт, сохранив диалогическую основу сатиры, воспроизводит как бы атмосферу римского форума, на котором бесстрашный гражданин обличает идейного противника. Рылеев обращается к этому эпизоду римской истории не только для назидательного примера современному поколению, не только как к выражению свободолюбивых настроений, витавших в обществе на рубеже столетий. Но и пытается передать атмосферу прошлого через внешнюю форму, использованную в сатире, – форму диалога. Правда, пока обращение к подобной форме поэту нужно потому, что послание рассчитано и на устное произношение, на публичную речь, обращенную к аудитории.

Обращение к сюжетам из античных авторов с целью обличения современного поколения содержится и в стихотворениях Ф. Н. Глинки «Греческие девицы и юношам. (Из Антологии)» (1820) и «К недостойному бессмертия. (Из Антологии)» (1820). Эго переводы из Агафия и амплификация дистиха Лукиана. Избранные сюжеты давали Глинке возможность обличить постыдную жизнь среди наслаждений и роскоши («К недостойному бессмертия»), сказать о сладости борьбы за «славу пышную и милую свободу» («Греческие девицы и юношам»). Однако для этого поэту пришлось далеко отойти от своих источников. «Так, в эпиграмме Агафия совсем нет того вольнолюбивого оттенка темы, который мы находим в переводе Глинки. Не соблюдает Глинка и жанровой формы греческих эпиграмм. В этом отношении он явно опирается на опыт Батюшкова»[110]. К. Н. Батюшков «не пользовался формами античной поэзии, а воссоздавал свою античность с помощью условных форм рифмованного шестистопного ямба, иногда перемежаемого четырехстопным»[111]. Под поэтическим пером Глинки эпиграммы превращаются в антологические миниатюры, проникнутые пламенной риторикой и распространенные по сравнению с оригиналами. Вслед за Батюшковым Глинка пишет шестистопным ямбом, который, например, в стихотворении «Греческие девицы и юношам» перемежается четырехстопным: