Андрей Ястребов - Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности Страница 63

Кто я: Микки Маус или Шварценеггер?! Извини, у меня нет полена…

Бесспорно, очевиден высочайший уровень психологической драматургии русской словесности, он настолько высок, что любая адаптация к реальности оборачивается поражением этой самой реальности. Транскрибирование, адаптации к современности здесь невозможны, они запрещены самими авторитетными текстами, их масштабами. Школьнику непросто понять терзания Раскольникова про дилемму «тварь» или «право имею» – слишком рафинирована психология мысли и концентрирована ее философия. Любая попытка адаптировать текст Достоевского к своей реальности (к примеру, кто я: Микки Маус или Шварценеггер?!) оборачивалась поражением интерпретатора до появления романа В. Пелевина «t». Толстой и Достоевский предстали в немифологическом виде, не в школьно-хрестоматийном исполнении, а в аспекте нового легендирования, совсем не противоречащего реальности Толстого-человека – крепкого мужчины, не то чтобы не чурающегося спортивных занятий, а напротив, относящегося к ним со всей строгостью дидакта-моралиста и радостной дерзостью здорового человека. Как тут не удержаться от обильного цитирования. Сослуживцы Толстого вспоминали гимнастический трюк, который любил показывать будущий писатель: «Опыт заключался в том, что Лев Николаевич ложился на пол на спину и сгибал руки в локтях так, чтобы развернутые ладони приходились около плеч. На ладони становился человек, и затем Л. Н. медленно выпрямлял руки вверх, подымая стоявшего на ладонях человека».

В исполнении Пелевина Толстой – знаток единоборств, философ мироздания и убедительный пример социальной активности.

В. Пелевину удалось передать едва ли не самое ценное для XX века свойство поэтики Толстого – ее сверхкинематографичность. Почитателя словесности, неудовлетворенного бондарчуковской киноверсией, порадовала повествовательная эстетика Пелевина, образцом которой стал Толстой-стилист. Это можно понять только с высоты культуры XX – XXI веков: Толстой пишет сцены с предельно точной раскадровкой – с паузами, сменой ритма, с укрупненными деталями, с изъятием ненужных фраз – готовый режиссерский сценарий, просящийся в добрые руки к остроумной голове. В этом смысле Пелевин предложил новый путь (пусть спорный, для многих неудовлетворительный) провокационного, но действенного включения классики в интерпретационное пространство искусства XX – XXI веков.

Роман Пелевина можно ругать или восхищаться им, следует однако признать, что текст, созданный по принципу «контекстуального мышления» расширяет контекстуальный диапазон наших представлений о культуре. Эллен Ленджер из Гарвардского университета приводит убедительную иллюстрацию понятия «контекстуальное мышление». Представьте, что однажды вечером к вам в дверь постучались. Вы открываете и видите, что на пороге стоит ваш друг. Он говорит: «Я участвую в игре – собираю мусор, и если мне удастся найти деревяшку размером три на семь футов, то смогу выиграть десять тысяч долларов. Я разделю выигрыш с тобой, если у тебя найдется такая деревяшка». Вы задумались на минутку и сказали: «Извини, у меня нет ни полена, ничего такого. Не смогу тебе помочь». И вы закрываете свою деревянную дверь размером три на семь футов.

Резюме. Мы не воспринимаем дверь как кусок дерева. Мы ограничиваемся определениями и убеждениями, мы думаем, что вещь существует, только если мы видим ее, и наоборот. Необходимо и второе резюме. Вот оно: мы привыкли ругать что-то, даже не подозревая о том, что объект поношений расширяет наше мыслительное представление о хрестоматийно известном.

Сегодня также необходимо понять, что классическая культура хоть и является кладезем всего, но она сотворена из шагреневой кожи, она – невосполнимый, принципиально ограниченный ресурс.

Чтобы получить наибольший эффект, любым ограниченным ресурсом необходимо распоряжаться как можно рачительнее. Художественный ресурс русской классики в процедуре имитационной реконструкции ХХ века, будучи адаптированным конкретным социальным ситуациям (советским, постперестроечным), был достаточно быстро исчерпан, далее пошли многочисленные повторы и вариации. Казалось бы, классика предоставляет беспредельный материал, который можно при нулевых затратах бесконечно репродуцировать. Опыт культуры XX века – интеллектуальные романы, саги деревенщиков, производственные драмы – оказался абсолютно предсказуемым по художественной логике, повышенному трагизму выявления «жизненной правды», повествовательным схемам и философским акцентам.

Перестроечная литература на недолгое время изменила ситуацию. Тема дурной истории, жестоких тиранов, сентиментальных проституток, мучающихся душой наркоманов создали иллюзию качественного прорыва культуры. Только иллюзию, потому что эксперимент ограничился испытанной советской литературой рецептурой: в хрестоматийный набор классического романа добавили несколько новых тем, но не озаботились освежить поэтику, убежденные в том, что поэтика XIX века никогда не выработает свой ресурс.

Итоги отчетного периода за 1985–2000 годы общеизвестны. Читательская масса, узнав из пары десятков «разоблачительных» романов, как все у нас плохо было, есть и будет, постепенно охладела к подобным текстам и затосковала по литературе, которая, быть может, и невысокого качества, но зато отмечена знаком надежды и убежденностью в возможности и необходимости индивидуального хеппи-энда.

«…чтобы прекрасное было полезным»

Русское искусство последних десятилетий за редким литературным исключением свидетельствует о неумении и нежелании наших писателей создавать культуру мейнстрима, одинаково интересную поклонникам downmarket (любителям коммерческого продукта) и high-brow (людям, предпочитающим интеллектуальную прозу), сочетание которых, как показывает опыт Запада, делает книжку бестселлером. Кстати, романы Достоевского – идеальный образец синтеза низкого и высокого. Неслучайно по мотивам Достоевского на Западе активно создаются новые версии вечных конфликтов русского писателя.

Сегодня спор о высоком и низком искусстве зависит не от проницательности новорожденного Белинского, а от смены точек зрения на элитарное и массовое искусство.

Отчего нам не прислушаться к мнению Ф. Котлера и Д. Шефф, авторов бестселлера «Все билеты проданы»: «Резкое различие между „благородством“ изящных искусств и „вульгарностью“ искусства развлекательного существует частично благодаря системам, в которых они действуют. Исполнительскими искусствами занимаются в основном некоммерческие организации, управляемые профессиональными артистами; им покровительствуют влиятельные члены учредительных советов, их поддерживают по большей части спонсоры. Популярные развлекательные мероприятия, с другой стороны, поддерживаются ищущими выгоду антрепренерами и продвигаются исключительно рыночными методами через рыночную инфраструктуру. Однако различия между высоким искусством и популярной культурой велики главным образом в умах их поклонников, которые придают значение не столько природе самого искусства, сколько социальному статусу, приобретаемому благодаря участию в том или ином мероприятии».

Как однажды предсказал Алексис де Токвиль, «демократические нации будут по привычке предпочитать полезное прекрасному и будут требовать, чтобы прекрасное было полезным».

Как далека наша российская литературная современность от напророченных Токвилем привычек, далека от прекрасного, равно как и полезного. Журнал «Афиша», подводя итоги 2000-х, провел мотивный анализ наиболее популярных романов десятилетия. Оказалось, семантическое поле 2000-х определяют следующие понятия: страх, пустота, тоска, смерть, бессмысленность, дерьмо, молчание, ненависть, туман.

Эти книжки писались по горячим следам живой реальности, авторы придерживались правды жизни или фантазировали, насыщали тексты важными и ненужными деталями очевидческих свидетельств, постмодернистски цитировали или, как могли, сохраняли самобытность, авторы писали книги, которые если и имели какую-нибудь ценность, то только в качестве документальных фотографий страха, пустоты, тоски…

А классика продолжает работать на современность. Она всегда работала на всех нас. Она до сих пор исправно трудится, только мы сделали его свадебным генералом на юбилеях, угрозой для двоечников, пугалом для обывателя. Главное условие нашего выживания и торжествования – это понимание, что мы должны помочь классике работать.

РЕЧЬ НА ЛЕСТНИЦЕ

О МОДУЛЯЦИЯХ ГОЛОСОВ СПЕЦИАЛИСТОВ

Вообще, настоящий специалист – в чем бы он ни специализировался – это не какой-нибудь агитатор и трибун: «Стройте мосты – объединяйте Россию!», «Тушите пожары – спасите леса России!», «Спасите Пушкина – наши сердца в опасности!»

Настоящий специалист, а тем более в гуманитарной области, подобен демиургу, он не трибун, он – мудрый демиург, парящий над пошлым миром с величайшим достоинством и невозмутимостью. Но достаточно чуть затронуть область его профессиональных интересов, он становится капризным Ноем. Стоит он перед ковчегом и брезгливо отбирает пассажиров: эта идея красивенькая – проходи, а эта чумазая – сначала отмойся, а потом в очередь на общих основаниях. Словом, никакой презумпции невиновности у идей и предложений.