Людмила Черная - Антропологический код древнерусской культуры Страница 63

Открытость культурной системы проявлялась и в массе других явлений XIV–XV вв. В русле так называемого «второго южнославянского влияния» на Русь попадают новые переводы или редакции уже известной богословской, церковно-канонической и церковно-служебной литературы, сочинений Василия Великого, Иоанна Златоуста, Григория Богослова, Иоанна Лествичника, Иоанна Дамаскина, Дионисия Псевдоареопагита и многих других, а также произведений житийной литературы. Ранние произведения переписываются в стиле «плетения словес», приобретая завершенный и посвоему идеальный вид «душеполезного чтения», в котором важна не содержательная часть, а переживания и эмоции, акценты и оценки, должные выразить невыразимость чудесного, являющего невидимый мир через видимые образы.

Параллельно с этим резко увеличивается поток переводной литературы самого разнообразного содержания, в частности расширяющей представления о видимом мире, его географических и естественно-научных измерениях, но в то же время легко перемежающей реальные факты с фантастическими и легендарными данными. «Сказание об Индийском царстве», «Александрия», «Физиолог», «О земном устроении», «Хождение Зосимы в блаженную страну Рахманов», «Сказание о двенадцати снах Шахаиши» и другие переводные произведения представляют собой порой гремучую смесь реального и фантастического. Так, к примеру, сербская «Александрия», получившая на Руси заглавие «Повесть и сказание известно самодержца, царя великия Македония, и наказание ко храбрым ныняшнего времени, чюдно послушати, аще кто хощет», с первых же строк предупреждала, что «избран сей и млад и красен, смирен же и благообразен ко всем зрящим его. Сеи же ни есть от телеснаго утворения, но о всем виновнаго благим великаго Божия промысла».[439] Далее разъясняется, что Александр Македонский имел четыре добродетели – справедливость, верность данному слову, презрение к богатству и суетному миру («имания же вся яко тленная и мимотекущая вменяше» [22]) и терпимость к согрешившим, поэтому Бог дал ему власть над миром («Сими же четырми добродетелми четырем вселеньским концем царь и самодержец назвася» [22]). Весь дальнейший рассказ был насыщен сказочными и фантастическими элементами, должными показать роль чудес в судьбе Александра Македонского, начиная с чудесного рождения от египетского царя и волхва Нектанава. Такая же мешанина самых несовместимых с точки зрения внешнего разума, но вполне закономерных с точки зрения внутренней мудрости сведений содержалась и в других переводных и переработанных на славянской почве сочинениях. Особо показательна в этом отношении смесь самых разнообразных естественно-научных и фантастических географических сведений, собранных в так называемом сочинении «О земном устроении». Сборник начинается с античной реминисценции «Галиново на Ипократа», где содержится краткое указание на состав макрокосмоса из четырех стихий и, соответственно, человека-микрокосмоса из четырех элементов («Мирь от четырех вещи составися: от огне, от вохдуха, от земля и от воды. Составлен же бысть и малый мирь, сиречь человекь, от четырех стихия, сиречь: от крови, от мокроты, от чермну жльчь и от чръну» [192]), рассказ о пяти чувствах, пяти частях человека (две руки, две ноги и голова); о трех «душевных частях» – словесной, яростной и желательной; и т. п. Затем, совершенно в средневековом духе, утверждается наличие души у мужского семени, попадающего в женскую утробу: «Никто же да непшуеть бездушну бытии семени, одушевленно бо впадаетьсе в утробу, и растить, и множится: бездушное же ни же растеть, ни же множится» [196]. Но самой любопытной, на наш взгляд, является статья «О земном устроении», описывающая яйцеобразную форму земли и доказывающая, что земля «висит на воздусе посреде небесныя празности», а не опирается на семь столпов, или «висит» на водах («Аще ли же и неции глаголють многажди, яко по смотрению Божию а не на ничьсом же Земле стоит, и се есть истинно» [200]. Важно то, что, приводя разные точки зрения, составитель не проявляет излишней агрессии и нетерпимости к неправильным, с его точки зрения, взглядам.

Как уже отмечалось, в XIV–XV вв. возросли культурные контакты Руси со славянскими соседями и странами Европы. Не только византийские мастера и книжники прибывают сюда и обогащают своим творчеством русскую культуру, но и сербы, болгары, македонцы и др. Особенно их присутствие ощущается в Новгороде Великом, где можно встретить типично сербские иконы и фрески, в частности иконы «Предста царица» и «Похвала Богоматери». В Москве серб Пахомий Логофет становится выдающимся агиографом XV в. Серб Лазарь установил в 1404 г. первые в Москве башенные часы в Кремле. Выходец из Болгарии, митрополит Киприан, известен как автор ряда поучений конца XIV – начала XV вв. Именно Киприан внедряет в церковную службу новый Иерусалимский устав взамен Студийского, и устав этот делает церковную службу более торжественной и риторически украшенной. Этот список можно продолжить. В целом славянские беженцы с Балкан, находящихся под угрозой турецкого завоевания, приносят в культуру того времени ноту тревоги, апокалипсических настроений, экспрессии.

С другой стороны, они утверждают элементы европейского профессионализма, будь то в писательстве или художественном творчестве.

Показательна в этом плане роль Пахомия Логофета (Серба) в создании новых редакций самых известных житийных памятников Новгорода и Москвы (всего 10 или 11 произведений), написании 14 церковных служб, ряда похвальных слов, сказаний, канонов.[440] Он работал на заказ, получая за свои сочинения плату, и был, таким образом, едва ли не первым профессиональным литератором на Руси. Его произведения частенько повторяли друг друга, но отличались хорошо сбалансированной композицией, прекрасным языком, образностью, высоким эстетическим чувством. Высшие церковные иерархи заказывали ему жития и службы самым известным русским святым, церковным праздникам и иконам, которые уже имели несколько вариантов и редакций, а потому в них не было необходимости. Целью заказа Пахомию новых редакций одного и того же произведения было создание совершенных образцов, чинов-канонов, поэтому и выбирались важнейшие русские святые и святыни: Сергий Радонежский, Варлаам Хутынский, икона Знамения Богоматери и др. Так, подвергался переделке вариант Жития Сергия, написанный Епифанием Премудрым с обилием цитат из Библии, нанизанных, подобно бусинам, на канву повествования. «Плетению словес», которое исповедовал Епифаний на ранней стадии своего творчества («Да и аз многогрешныи и неразумныи… слово плетущи и слово плодящи, и словом почтити мнящи, и от словес похваление собираа, и приобретаа, и приплетаа, покы глаголя: что еще тя нареку…»[441]), начинают предпочитать уравновешенность и стройность композиции, соотнесенность частей, гармонию внутреннего и внешнего, стремление избегать чрезмерного насыщения текста цитатами, метафорами и эпитетами и другим словоплетением.

Епифаний Премудрый стремился писать «невидимо на разумных скрыжалех сердечных», а не на «чювственых хартиах» [102]. Примерно то же утверждал и Пахомий Серб, считая, что описать величие подвигов святого так же невозможно, как измерить широту земли и глубину моря, сосчитать звезды на небе или исчерпать источник, бьющий из недр земли.[442] И тот и другой проявляли «логособоязнь», страх перед словом и ответственность за каждое произнесенное или написанное слово. Эта логособоязнь шла от глубокого переживания Слова, которым, как известно, был Бог, и отличалась от языческой логособоязни, шедшей от восприятия слова как некоего особого тела со своей энергетикой, способной навредить. У обоих писателей присутствует и определенное неверие в силу человеческих слов, неспособных выразить движения души. Отсюда словообилие, «плетение словес» в поисках выразительных средств и адекватного внутреннему смыслу выражения. Поскольку слово порождается словесной душой, то говорить должна именно душа: «…горесть бо душевная глаголати принуждаеть».[443]

Расцвет культуры обеспечивала свобода самовыражения, характерная для того периода и проявившаяся в целом ряде явлений. Удивительна свобода, с которой человек XIV–XV вв. обращался к Абсолюту-Богу, начиная с самодельных икон и кончая еретичеством. Изображения простых смертных попали на священные предметы. Например, нарушая каноны и жанровые ограничения, новгородские живописцы изобразили на фресках церкви Симеона Зверина монастыря своих сограждан, новгородцев, погибших во время эпидемии чумы. Боярин Антип Кузьмин заказал икону «Молящиеся новгородцы», где изображались девять умерших его родственников разного возраста.

Чувство свободы познания испытывали члены кружков книжников и мыслителей. Один из них возглавлял врач великого князя Василия III Николай Немчин (Булев). Он собрал вокруг себя людей, жаждущих знаний не только и не столько по медицине, сколько по астрологии, богословию, проблемам схизмы. Сторонник унии католической и православной церквей, Николай вел горячие споры об исхождении Святого Духа и других догматах. Как человек с европейским образованием он помогал русским, лишенным подобной возможности, узнавать новые научные достижения, шире смотреть на мир. К сожалению, приписываемых ему произведений не сохранилось, и о его взглядах и идеях мы узнаем из ответов ему его оппонентов – Максима Грека, старца Филофея и др., критикующих его за пристрастие к «латинам», астрологии, вере в Фортуну-судьбу, предсказании скорого всемирного потопа и т. п.