Александр Жолковский - Осторожно, треножник! Страница 64

Гаспаров вызывает зависть коллег (как согласных, так и расходящихся с ним по существу) свежестью научной мысли – в разработке истории русского стиха, теории семантических ореолов, проблемы взаимодействия синтаксиса и метра, не говоря уже о вылазках в деконструкцию Бахтина, теорию и практику перевода и т. д. Второй отличительной особенностью его исследовательского почерка является мало ценимое за пределами научного круга тщательное фактическое подтверждение гипотез – образцовое исполнение обязанностей, накладываемых научной смелостью.

Это, конечно, не то исполнение, о котором говорит А. И. Исполнение по-гаспаровски состоит в производстве нелюбимого диалектиками эргона, результата, артефакта; исполнение по-ивановски ближе к перформансу. Во всяком случае, именно такое впечатление (интеллектуально разочаровывающее, но психотерапевтически благотворное) складывается при дистантном (дифферантном) знакомстве с печатным изложением мыслей А. И., исполненных в свое время устно (под знаком presence).

Каталог обнаруживающихся на каждом шагу противоречий и ляпов интересен и сам по себе, но еще больше – ввиду прочитывающегося за ними сюжета. Выберу несколько.

По разным поводам А. И. то и дело попрекает «этих людей» маргинальностью их занятий.

Их «предметом становятся некоторые маргинальные исторические формы гуманитарной традиции – поздняя Византия…, прусский язык…, семиотика иконы…»;

«генеалоги[я]… славистических языков, которые оказываются экспортированными в Америку, …связана со специфической маргинальной генеалогией языков советского гуманитарного дискурса 70-х годов»;

«волей-неволей эмигранту, сколь бы ни велики были его амбиции на родине, приходится соглашаться на более маргинальную позицию, менять сюжеты».

Проблема такая есть, да и не всем решать одни только глобальные вопросы, но каким образом в устах директора издательства под программным названием «Ad marginem», отсылающим к центробежности деконструкции, маргинальность оказывается ругательством?!

Или вот, «эти люди» (цвет московской филологии) страшно пасуют перед Деррида, а потом А. И. подшивает к их конфузу еще и Никиту Струве:

«Я ему показываю книжку “Деррида в Москве”. Он говорит: “А! Все эти леваки! …Ни хрена они в России не понимают”. Такая реакция “ни-хрена-они-в-россии-не-понимают” характерна для всех славистов в 70-е – 80-е годы».

Но страницей раньше сам А. И. рассказывает:

«В 1990 году, когда Деррида впервые приехал в Россию, у него была… лекция в Московском университете. Деррида поднимал там сюжеты, связанные с Марксом, чем вызвал чудовищное неприятие всей аудитории… и был шокирован, что в Советском Союзе такую реакцию вызывает имя Маркса».

Ценность соображений Деррида о Марксе – дело специалистов, хотя давно уже было замечено, что марксизм потерпел историческое поражение во всем мире, кроме КНДР и кафедр сравнительного литературоведения. А вот что ведущему философу всех времен и народов для того, чтобы узнать о нелюбви современной российской интеллигенции к марксизму, потребовалось выехать на место, занятно. Видимо, он чересчур положился на пропагандируемый А. И. принцип, что «знание» – главный враг ученого и философа. И заметался, как прорицатель в горящем доме.

С первых же строк А. И. возлагает на «славистику» ответственность за то,

«каким имиджем русская философия и русская литература обладают в мире… [Э]тот имидж задается именно институтами… западной славистики».

Ну до какой-то степени имиджи задаются, но все-таки не стоит так буквально понимать любимые теории. У русской литературы рейтинг приличный, поскольку Толстой с Достоевским и Чеховым «писали, не гуляли», причем писали, когда и как надо, чтобы исполнение получилось экспортное. А раскрутить таким же образом Пушкина, несмотря на старания «славистов», не удается, – поэзия, да еще «законспектированная» (Гаспаров) с европейского, идет на мировом рынке хуже.

Философия как раз переводима, но что переводить-то? Когда мой отчим был уволен в 1949 году из Московской консерватории «за космополитизм», его приютили в Институте военных дирижеров. Лекции по философии читал там секретарь парторганизации – один из тех диаматчиков, «доцентов из Саранска», чей

«кондовый – “сусловский” – марксизм лучше [согласно А. И.] полного отсутствия исторического чувства и исторического метода у большинства славистов… хотя единственное, что ему досталось, это уроки диамата и истмата в том же университете».

Товарищ Сталин выражал эту мысль ярче (цитирую по памяти): «Самый последний советский человек намного выше самого высокопоставленного буржуазного чинуши». Так вот, этот лектор говорил: «Особенность русской философии в том, что русские философы не писали трудов по философии». Выдержав паузу, он добавлял: «И это лучше». Он, конечно, имел в виду, что Белинский и Герцен застраховали себя таким образом от впадения в ревизионизм, которое осложнило бы их советскую канонизацию, но в сущности он хвалил их за установку на «исполнение», а не на «артефакт». При всем бравировании сусловской кондовостью, А. И. имеет в виду, наверно, иной список русских философов, которые, впрочем, тоже не вошли в западные философские словари. Но происходит это не по вине злокозненной «славистики»: Бахтина продать удалось, а Соловьев, Федоров и Розанов ну не котируются. Артефактов нет, вот беда, как сказал бы Поприщин.

Среди обвинений по адресу «славистики» – ее приверженность

«антифилософской позиции и идеологии точного позитивного научного знания плюс… чудовищно негативн[ая] реакци[я] на всю левую интеллектуальную традицию… [Э]ти люди выражают не просто антифилософскую позицию, а радикальную установку антифеноменологического, антигерменевтического типа в литературоведении».

Обвинений тут, собственно, два, во многом справедливых, что видно и философски не вооруженным глазом. Но не будем забывать, во-первых, что все-таки не левые, а правые, во главе с Рейганом, даровали России свободу слова и возможность издавать Фуко; Рейган же, в согласии с логикой А. И., был обязан имиджем «империи зла» не кому иному, как «славистам» (во главе с Солженицыным). Во-вторых, радикальная «антифилософская» установка, представляет собой одну из многих философских позиций – неопозитивистскую, и объявлять ее вне закона можно, только полагая, что некоторые философские системы более равны. Но в философии, ввиду ее промежуточного положения между наукой, религией и искусством, не бывает опровержений – только разногласия. У вас своя компания, у нас своя компания.

Кстати, о компаниях. Я не знаю, какие телевизионные каналы предпочитает смотреть А. И., но один из них он явно не одобряет, и за что же?!

«Условно говоря, НТВ потому, так сказать, “закрывают”, что оно непрозрачно… а задача Путина состоит в том, чтобы сделать Россию прозрачной». «Для Путина все пространство, которое он перед собой обозревает, обретает статус реальности только в силу своей транспарентности, своей прозрачности. И это типично модернистский жест».

Или неомодернистский:

«“[П]утинский проект” неомодернизма предполагает… Я к этому проекту отношусь скорее критически, но я понимаю, что он будет определять ближайшее будущее России. И… новая скорость изменений поставит славистов перед следующим фактом…»

Прежде всего, обращает внимание игра на слове «прозрачность». «Путинский проект» явно понимает последнюю не в смысле открытости государственных структур для публичного взгляда снизу и сбоку, а в смысле обозримости бентамовской тюрьмы для надзирателей, чему посвящено «Усмирять и наказывать» Фуко и задолго до него – модернистское «Приглашение на казнь», герой которого обвиняется именно в «непрозрачности».

Что касается критичности А. И. по адресу «путинского проекта», то она выглядит таким же риторическим пассом, как и уверения в уважении к Остапу Ибрагимовичу. Дело не просто в злорадстве, с которым А. И. обретает мощного союзника по борьбе со «славистикой». «Путинскому проекту» отводится концептуальная роль того локомотива истории, в отставании от которого состоит главный порок «славистики»:

«Для меня очень важно, что случилось буквально в последние месяцы… [П]утинская политическая реформа… и… актуальные движения, связанные с литературным опытом, …перемещают нас в новую темпоральную и эстетическую структуру, которая называется неомодернизмом… Опять оказывается востребован образ будущего… [C]егодня у России впервые появилась история… [Е]льцинская эпоха… разрушила идею коллективного тела и впервые начала конституировать субъекта исторического чувства… [Р]усский… может [теперь] сказать: “У меня есть история”. И эта история началась в 1991 году, потому что в этом году “я… открыл свой ларек” или “ушел из академического института и стал заниматься коммерческим переводом”… [О]дной из характерных черт американской славистики является чудовищное небрежение современным опытом. Славист готов писать о Пильняке, но уже писать о Пелевине – это просто немыслимо… Писать о Сорокине… – нереально. Думать о Подороге… – вряд ли. [О]тставание является сущностной чертой славистического дискурса…»