Елена Лаврентьева - Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет Страница 65

В девице истинно благовоспитанной и благоразумной обыкновенный комплимент, вместо удовольствия, может произвесть еще презрение. Истинно чувствительную девицу оскорбляет игра кокетства, возбуждающая общее внимание. Прекрасная девица, коль скоро привыкнет к ласкательствам, то теряют они в глазах ее всю свою занимательность. Самая тщеславная суетность девиц, при точнейшем исследовании, не обольщается обыкновенным родом ласкательства, и они очень хорошо делают при этом, если обнаруживают кавалерам, что комплименты их принимают с той же легкостию и невнимательностию, с какою оные делаются. Девица, которая при всякой вежливости мужчины приходит в замешательство и принимает оную за важное обстоятельство, делается смешною; а та, которая тем только и занята, чтобы ловить комплименты, чтобы обращать на себя внимание кавалеров изысканным жеманством и разнообразною искусною ловкостью, — делается презренною.

Будьте вежливы, ласковы, приветливы и непринужденны в обращении с кавалерами; не будьте ни навязчивы, ни слишком спесивы, а держите обыкновенный натуральный вид и тон, всего же более старайтесь заслужить почтительное уважение от мужчин. Не смейтесь над всякою пустою шуткою и не делайте никому особенного предпочтения пред другими. При пожилых и старших кавалерах поступки ваши должны быть более внимательны и почтительны; есть много незначащих действий, недозволенных в обращении с молодыми людьми и допускаемых в обращении со старшими кавалерами. Например, если вы находитесь в собрании и не имеете экипажа, чтобы отправиться домой, а знакомый пожилой кавалер предлагает вам в своем экипаже отвезти вас туда, то можете принять это предложение без всякого сомнения, между тем как подобное согласие на предложение молодого кавалера было бы очень большою неосторожностию. Первому можете радушно подать руку, а последнему не должны; со стариком можете разговаривать в обществе долго и свободно, с молодым — нет.

Молодой девице неприлично встречать кавалера, даже в собственном своем доме; она и не провожает его до дверей при отъезде после сделанного посещения; не берет у него ни палки, ни шляпы, чтобы положить их на место. Вообще молодая девица не должна принимать посещения от молодого кавалера, особенно, когда одна дома; она не ведет никакой переписки без ведома родителей или родственников и не назначает по своему произволу никаких посещений.

Короче сказать, невозможно внушить и сделать достаточных предостережений, необходимых в обращении молодых девиц с мужчинами. Свет судит очень строго: одна неумышленная оплошность, замеченная и перетолкованная в дурную сторону, может погубить ваше доброе имя, и будьте уверены, что каждый шаг, каждый взгляд подстерегается тысячью глаз, каждое малейшее уклонение от предписанных общим употреблением правил приличия замечается, увеличивается и безжалостно отдается на беспощадный общий суд. Правила общежительных приличий предписывают молодым девицам высшего круга ограниченные пределы и воспрещают ими многие маловажные свободные действия, стеснение и отнятие которых часто бывает очень тягостно. Но горе той девице, которая считает это за ничто! Конечно, есть женщины, которые, предоставляя излишнее стремление свободе духа, выступают из границ своего пола и, презирая все мелочные светские отношения, дают отчет в своих поступках только внутреннему суду своей совести; но это никогда не остается безнаказанно. На них смотрят как на блестящую комету, и хотя удивляются ими, но это удивление у большого числа зрителей почти то же, что презрение; говорят об них, разносят об них слухи и вместе с тем насмехаются над ними; а при этом отзыве гибнет и теряется самое лучшее — священнейшее для дамы — доброе имя ее, и она тогда уже только с сожалением узнает печальные последствия удаления своего от предписанных границ, когда устареет и увидит себя совершенно одинокою и оставленною. Свой женский пол, презираемый ею, не принесет ей тогда никакого утешения, а мужчины, не терпящие никакого необыкновенного суждения из старых иссохших уст, оставят это жалкое и несчастное создание, которое вместе с умом (погубило) умертвило свое сердце».

Первый выезд на бал{91}

«"Иголку нитку!" — и весь дом в тревоге. Бабушка бранится, маменька побледнела, Наташа перед трехаршинным зеркалом, в слезах, а из рук испуганной служанки посыпались булавки.

Что делать — такова судьба девушек! Часто от одной лишней складки на платье зависит их успех в свете…

"Ножницы!" — провозгласила бабушка. "Ножницы!" — повторила матушка. "Ножницы!" — раздалось по всем углам дома, и опытные родственницы режут, пришпиливают, шьют, подшивают, и из Наташиного длинного платья сделалось платьице…

Наташе исполнилось шестнадцать лет — с обыкновенными учетами, вычетами и снисходительными выкладками малопамятных старушек. Нечего думать! Наташе пора видеть свет, Наташе пора завиваться. С утра послали за парикмахером, с утра наехали тетушки и давно завитые кузины для важного семейного совета. Артист явился, систематически расставил помаду и духи, разложил разнообразные щеточки и гребенки, фальшивые косы и букли. Усадили Наташу. Заволновались, зашумели советницы, разбирая кипу рисованных головок, привезенных в портфеле угодником-парикмахером… Тут оживились воспоминания, и каждая в рисунке по своему вкусу, в знакомой прическе увидела давно прошедшее. Одна выхваляла прибор головы à la Sevigné, другая à la Ninon, третья тяжко вздохнула над убором à la Semiramis. Долго не совершился бы над забытою Наташей приговор, если бы образованный парикмахер с язвительной улыбкой не разбудил мечтательниц, раскинув по плечам красавицы длинную шелковую ее косу. Несмотря на то, оскорбленная кузина, скрывавшая бедность своих волос под узорным чепчиком, усиленно требовала фальшивых буколь и накладной косы, а бабушка кричала: причесать с тупеем! К счастью, парикмахеру-философу давно знакомы женские головы. Он знал, что женщинам свойственно забывать настоящее и жить одним прошедшим, и потому решился причесать Наташу по последней моде. "Бумаги на папильотки!" — сказал парикмахер. "Извольте", — отвечала сметливая служанка, подавая толстую тетрадь — трофеи наставника-мучителя: на ней еще видны были слезы ребяческой лености. В одно мгновение растерзаны древности, и державный Рим повис на папильотках, и Аннибал с римлянами соединены миролюбивой рукой парикмахера… Наташа нечаянно подняла усталую голову, взглянула в зеркало, вспомнила об истории, о географии, об учителе и — улыбнулась…

Прическа кончена, парикмахер отпущен. Скоро промчалось время в приготовлениях и советах — бьет 9 часов.

"Вот и мой Блестов", — сказала матушка. "Дядюшка, дядюшка", — закричала Наташа и прыгнула бы от радости, если бы в корсете прыгнуть было возможно. Щеголь, забыв, что он в родной семье, рисуется, как рисовался, бывало, в петербургских гостиных.

"А главное забыто", — воскликнул он. "Что?" — подхватил хор испуганных наставниц. "Помилуйте! возможно ли, не стыдно ли так явиться на бал, в круг бон тона: она будет предметом язвительных лорнетов — бедненькая, ее осмеют…" — "Да что же, батюшка? Не мучь и говори скорей". — "Ах, тетушка, — жонкилевый[61] букет на левое плечо…" Приговор диктатора исполнен. В одно мгновение с окошек исчезли цветы и переселились на плечо Наташи.

Карета подана. "Есть ли с нами гофманские капли[62]?" — спросила матушка, садясь в карету. "Целый флакончик спирту к вашим услугам". — "Как мил, как догадлив наш Блестов!"

Забавно было бы заглянуть в карету героев, путешествующих на бал! Они едва говорили, едва дышали, едва шевелились, боясь измять — Наташа свое платьице, матушка огромный ток с разноцветными перьями, а Блестов систематическое жабо. Из скважин каретного окошка оставался в атмосфере след помадного запаха…

Не доезжая нескольких шагов до дома барона Бирюлина, заботливый Блестов велел остановиться и послал длинного лакея узнать, начинают ли съезжаться. К счастью, у подъезда было множество карет, музыка гремела, зала была уже полна — иначе Блестов готов был возвратиться назад или, по крайней мере, ждать на улице. "Приехать первому — зажигать свечи", — говорят законодатели большого света.

"Помни мои советы, Наташенька", — с нежным вздохом сказала маменька, пробираясь под покровительством Блестова сквозь толпу полусонных лакеев. Вошли.

Шум от всеобщего разговора, от шарканья, от шпор, от музыки оглушил Наташу. Блестящая толпа разнаряженных красавиц изумила ее; она смешалась, побледнела, дрожащая прижалась к матушке, и все прочитали — семнадцать лет на миленьком личике ее. Несмотря на замешательство дочери, матушка, по совету Блестова, повлекла ее к баронессе. Ловкая хозяйка взяла Наташу за руку, прошептала ей обыкновенные, никем не слышимые приветствия и между тем окинула быстрым взором трепещущую красавицу. Стан, глаза, платье и огромный жонкилевый букет — все было замечено, все было оценено: так несчастный скульптор разбирает недостатки в Венере Медицейской[63]; так дюжинный стихотворец водяной критикой хочет залить поэтический огонь волшебника Пушкина.