Абрам Рейтблат - Писать поперек. Статьи по биографике, социологии и истории литературы Страница 66

С особым вниманием относился он к В. Набокову и неоднократно с похвалой отзывался о его публикациях475. Роман Набокова «Король, дама, валет» он назвал, например, «блестящей» книгой, где дана «картина высокого мастерства», продемонстрировано «изумительное чувство вещи», в умелой и быстрой смене места действия ощутимо влияние кино и т.д.476 А по поводу «Машеньки», которую он назвал «ярким явлением нашей литературы», Айхенвальд писал о Набокове: «…он зорко видит, он чутко слышит, и каждый кусок времени и пространства для него, приметливого, гораздо содержательнее и интереснее, чем для нас. Микроскопия доступна ему, россыпь деталей, роскошь подробностей; он жизнью и смыслом и психологией напояет мелочи, одухотворяет вещи; он тонко подмечает краски и оттенки, запахи и звуки, и все приобретает под его взглядом и от его слова неожиданную значительность и важность»477.

У молодых литераторов Айхенвальд пользовался высоким авторитетом. Набоков его «уважал как критика»478. В.Ф. Ходасевич писал ему в 1926 г.: «Я очень слежу за Вашими отзывами, сердечно ценю их»479. Р. Гуль вспоминал: «Айхенвальд прочел мою книгу (“Ледяной поход”. – А.Р.) так, как я ее писал»480. По свидетельству Б. Зайцева, «очень многие в Берлине его любили»481.

Этот «низкорослый человечек, слегка сутулящийся, подслеповатый, кажущийся застенчивым», был исключительно добр и внимателен к людям, но последователен и бескомпромиссен в своем творчестве, «если что-то шло вразрез с его основными принципами или кто-то наступал ему на ногу, он умел парировать удары и даже иногда показывал когти»482. О том же писал и Набоков, назвав его в воспоминаниях «человеком мягкой души и твердых правил»483.

Нужно сказать и об отношении Айхенвальда к евреям. Приобщившись к западноевропейской культуре и став ее сторонником и пропагандистом, он как бы отошел от еврейства.

Лишь предреволюционные и особенно революционные события (прежде всего – погромы), которые, с одной стороны, способствовали росту еврейского национального самосознания и, с другой, сняли на некоторое время цензурные ограничения, побудили Айхенвальда высказаться по таким вопросам, как еврейский национальный характер, положение русско-еврейской интеллигенции, роль евреев в русской революции, творчество еврейских писателей.

Айхенвальд считал, что евреи, древний и мудрый народ, достигли высшей ступени религии и разума. В результате тысячелетней жизни в эмиграции определяющими чувствами их национальной психологии стали скорбь, стыд от ощущения собственной униженности, печаль и терпение. «Жилец чужбины, роком отмеченная жертва всеобщего негостеприимства, он [еврей] более чем кто-либо испытывает тоску по родине, – писал Айхенвальд. – К тому же, если человеку дорога всякая родина, какова бы она ни была, то еврейская родина обладает и объективной притягательностью – страна святых воспоминаний, колыбель величия, земля Иеговы»484.

Айхенвальд скептически относился к сионизму как политическому течению. Он считал, что «то, что разрушено временем, может возродиться только в душе духовидца, а не реально, не материально. Сна нельзя овеществить…»485 Однако он резко выступал против преследований сионистов большевиками, полагая, что никто не вправе лишать народ мечты. Он считал большевиков не только антисионистами, но и антисемитами, поскольку они подрывают еврейские традиции, оскорбляют религиозные чувства, оскверняют святыни. Обвинение в том, что русскую революцию совершили евреи, Айхенвальд опровергал тем доводом, что евреи были во всех лагерях – не только среди большевиков, но и среди меньшевиков, эсеров, кадетов и даже монархистов.

По его мнению, «страстная и нервная натура еврея образует собою форму, в которую входит любое содержание. Порывистый и пламенный, он органически не может участвовать в жизни безмолвным статистом <…>. Оттого-то и находятся евреи везде в первых рядах, но именно – везде, не только в дурном, но и в хорошем, и повсюду они особенно бросаются в глаза; они примечательнее других»486. Это создает ложное впечатление, что евреи – зачинатели движений, виновники происходящего. Но это не так. Верно только одно – еврей неразрывно связан со своим народом. Мощная историческая традиция и специфическое положение евреев в обществе приводят к тому, что «люди другой национальности, если хотят и если достанет у них на это совести, могут отрешать себя от исторической карьеры своего народа и существовать так, чтобы они были сами по себе, а их народ – сам по себе; еврей же на такую отделенность не способен, да ее и не хочет: как бы индивидуален ни был его собственный жизненный узор, он непременно вышивается на канве общееврейской доли»487. Например, выдающийся еврейский поэт Х.-Н. Бялик, писавший на иврите, «немало строк посвятил природе и любви, однако эти стихи звучат у него как-то неуверенно. Поэт-еврей вынужден свой талант посвятить своему народу. Его дело – излагать историю изгнания и страданий народа и дополнять ее новыми страницами. Язык Библии пригоден для разговора только о великом и вечном. Так и Бялик обретает мощь и вдохновение именно в “Сказании о погроме”, полном боли за продолжающиеся муки своего народа»488.

В особенно трудной и по-своему трагической ситуации оказываются те евреи, которые глубоко усваивают культуру окружающего народа и стремятся действовать в ее рамках. Например, многие евреи стали писателями и критиками в русской литературе. Они овладели русским словом не в утилитарных практических целях, а в целях творческих, духом сроднились с ним и плодотворно трудятся, обогащая русскую литературу. Тем не менее это не освободило их от нападок, от обвинений в том, что русская литература захвачена евреями, ведущими ее к гибели489.

Подобные нападки неприятны, однако важнее другое. Сочувственно пересказывая книгу немецкого писателя еврейского происхождения Якова Вассермана «Мой путь как немца и еврея», он писал, что литератор-еврей «страдает от внутренней надломленности, потому что от детства и до старости сквозь всю его жизнь не красной, а черной, траурной нитью проходит в нем роковая двойственность, источник великих недоразумений, страданий, противоречий и обид. <…> Отпечаток двух миросозерцаний лежит на его сердце. <…> Волнами жизни отогнанный от одного берега и недружелюбно встреченный на другом, он чувствует себя лишенным духовного крова, скитальцем бездомным, каким-то Иоанном Безземельным»490.

Айхенвальд считал, что одновременно и в равной мере нельзя принадлежать двум культурам. С одной стороны, нельзя полностью разорвать с родной культурой, с другой – нельзя разорвать с культурой чужой. И все же всегда какой-либо элемент преобладает. Каждому еврею в России нужно сделать выбор и раз и навсегда подчиниться чему-то одному491.

Еврейское происхождение Айхенвальда нашло выражение не только в его размышлениях на еврейские темы, не только в страстном преклонении перед словесностью и частых библейских ассоциациях, но и в жизненном поведении. «Сын еврейского раввина, он с детства усвоил чувство, которое передала ему мудрость его старого народа, – любовь к слову и знанию и любовь к практическому добру»492. В России в постреволюционный период он деятельно старался помочь другим, «выбивая» пайки у властей и нередко делясь последним. В эмиграции он тоже помогал нуждающимся, активно работал в берлинском Комитете помощи русским ученым и писателям и Обществе помощи русским гражданам. Все мемуаристы единодушно отмечают, что «он был человеком исключительной доброты, внимания, отзывчивости ко всем людям, человеком бесконечной деликатности»493. Эти свидетельства показывают, что в жизнь эмигрантского сообщества он внес вклад не только как талантливый критик, но и как гуманист, последовательно реализующий на практике свои человеколюбивые убеждения. И если вспомнить, что одним из важнейших принципов этики иудаизма является «любовь к человеку как таковому, которая присутствует в простых, будничных отношениях между людьми и выражается, в частности, в стремлении помочь каждому упавшему встать на ноги»494, то окажется, что, сознательно или бессознательно, Айхенвальд следовал этому принципу. В своей жизни он во многом осуществил искомый им синтез родной и чужой культур, поднялся через национальное – к общечеловеческому.