Константин Крылов - Нет времени Страница 75

В некотором царстве, в некотором государстве некогда в ходу было слово «низкопоклонство». Обычно к нему добавлялось — «перед Западом». С каковым «низкопоклонством» полагалось вести беспощадную борьбу. Сейчас над этим принято издеваться, а, между прочим, зря: явление-то вполне себе имело место быть. Из некоторых сфер его даже вполне успешно изгоняли. Например, из науки: между прочим, Россия обязана борьбе с низкопоклонством весьма многим, в том числе и кой-какому (пусть хиленькому и двусмысленному) признанию достижений российской науки за рубежом. Но в целом кампанию можно было считать проигранной, поскольку все попытки «утвердить собственную гордость» разбивались о пресловутый «быт».

Здесь важно понять, что речь идёт не о материальном благосостоянии как таковом — скорее уж, о «красивости жизни», о присутствии в ней «гламура». Запад брал (и таки взял) не только и не столько «деньжищами» и «уровнем жизни», сколько общим ощущением того, что в его жизни есть некая красота, а в нашей — в лучшем случае сытое уродство. При этом рост благосостояния не утишал, а, наоборот, обострял тоску по «красивостям»: голодный человек думает о краюхе хлеба, ему не до розанов и бижутерии, но сытому человеку немедленно начинает всего этого хотеться. Хлеб без зрелищ перестаёт лезть в глотку, даже если хлеба много и он дёшев.

Советский Союз образца семидесятых был довольно-таки процветающим (можно даже сказать, массово успешным) обществом. Но именно тогда советский человек, более или менее удовлетворив свои первичные потребности, полетел, как бабочка на огонь, на неземной свет заграничной жизни.

Чем кончился этот полёт, мы все знаем. Некоторый интерес представляет, однако, то, как он начинался. Ещё интереснее наблюдать первые взмахи крыльев там, где для них вроде бы не было места — в классической советской культуре.

Советская культура начиналась с решительного отвержения гламурной сферы, отвержения сознательного и целенаправленного. Это было логично. Советская культура считала себя революционной, а революция — это, как известно, «мир хижинам, война дворцам». Всякая «красивость» — принадлежность дворцов; следовательно, красота и изысканность в каком бы то ни было виде — классовые враги, и поступать с ними надо соответственно. То есть уничтожать как класс. «Роскошь» казалась первым и самым значимым признаком «эксплуатации человека человеком», — и, как таковая, была неприемлема ни в каком виде.

У проблемы было, впрочем, два измерения: красота общественно-значимая, «видимая всем», и красота для частного пользования, приватная, маленькая. Понятно, что к обоим видам «роскоши» революционеры относились с одинаковым отвращением — они не понимали и не принимали ни внешнего вида «дворцов», ни, тем более, их убранства. Впрочем, первая проблема решалась просто: массовым архитектурным вандализмом. Можно даже предположить с известной степенью уверенности, что советская антирелигиозная истерия — с разрушением и разграблением храмов — была вызвана не в последнюю очередь эстетическими причинами: церкви и происходящее в них богослужение были слишком красивы, причём той самой, «роскошной» красотой (которой когда-то соблазнился князь Владимир, принимая православие). Возможно, будь они строже и суше, большевистских истерик на эту тему было бы меньше.

С частным мирком, однако, было сложнее: неистребимое желание обывателя лежать на мягком диване и кушать кисель с серебряной ложечки подавить значительно труднее. Революционная эстетика громыхала железными копытами, пытаясь растоптать всяческие «рюшечки-завитушечки», требовала их решительного и полного искоренения — но не могла до них дотянуться. Маяковский прозорливо требовал выкинуть с комодов слоников, и скорее свернуть головы мещанским канарейкам, «чтобы коммунизм канарейками не был побит».

Сталинская контрреволюция (а то, что сталинизм имел явственные черты «реакции», сейчас уже сложно сомневаться) изменила, в частности, и отношение к красоте, реабилитировав её публичную составляющую. Канарейкам по-прежнему приходилось туго, — зато центральные станции московского метро или знаменитые «сталинские высотки» до сих пор поражают своим эстетическим совершенством. Дворцы были посмертно реабилитированы — на том основании, что они теперь принадлежали народу.

Эстетика позднего сталинизма была классицистской, причём во всех отношениях. А именно: большая часть населения страны обитала в трущобах, бараках, в лучшем случае — в ветшающих коммуналках, ела скудно, и мало что имела. Но над всем этим безобразием возвышались немногие образцы красоты и вкуса. Вещи, которые выпускались в те времена, были действительно красивы: и сейчас ещё можно любоваться на главный корпус Университета, на обводы автомобиля «Победа» или на какой-нибудь уцелевший с тех времён серебряный портсигар.

Новый приступ борьбы с красивостями пришёлся на шестидесятые. На сей раз причина была банальна: труд подорожал, на «красивое» денег не было. Пафос эпохи был в том, чтобы снабдить всех дешёвым и сколько-нибудь приемлемым товаром, начиная с жилья. И немедленно на помощь пришло то самое «низкопоклонство». Сейчас мало кто вспоминает, что пресловутые «хрущобы» были возведены по импортному проекту, купленному у немцев на корню.[242] В ту же самую эпоху начинают «лямзить» и всё остальное — начиная с автомобилей («Победа» так и осталась единственной чисто советской разработкой в этой области — всё остальное было ухудшенными копиями западных авто), и кончая фасонами обуви.

Мы, однако, интересуемся культурой. Советская культура долгое время была единственным продуктом, который выпускался не по лицензии. Правда, в литературу и кино косяком пошли «переводы» и «импортные ленты», что оказало своё воздействие на местную продукцию — и тем не менее «Мосфильм» до самого конца отнюдь не превращался в ухудшенную копию Голливуда, а книжки здесь не только переводили, но и писали сами. Именно это обстоятельство и делает их интересными: в царстве победившего «низкопоклонства» они всё же оставались не его артефактами, а, скорее, зеркалами, отражающими реальность.

При этом за культурой тщательно следили: прямой критики советского строя и очень уж откровенного «низкопоклонства» всё-таки не допускалось. К тому же далеко не все «совписы» так уж хотели предаваться этому самому низкопоклонству: многие вполне искренне верили в исторические преимущества советского строя или хотя бы в то, что у нас когда-нибудь всё будет хорошо.

Тем интереснее проследить, как советская ситуация с «гламуром» отображалась в их творчестве — даже там, где этому, вроде бы, совсем не было места.

Для анализа мы возьмём не совсем обычный источник, а именно — фантастику братьев Стругацких.

Сочинения Стругацких — это не менее значимый артефакт высокой советской культуры, нежели, скажем, «Тихий Дон», полёт Гагарина или «Александра Пахмутова на стихи Николая Добронравова».

При этом верно и то, что эти книги — не менее значимый артефакт культуры антисоветской, наравне с «Архипелагом ГУЛАГ», «бульдозерной выставкой» и Галичем. Если уж быть совсем точным, то собственной, родной аудиторией Стругацких были как раз те, кто дома слушал Галича, а на работе ковал ракетно-ядерный щит. Пахмутова на стихи Добронравова им была уже «в падлу» (ибо они знали, что существует Джон Леннон), а Солженицын — «слишком» (то есть не то чтобы идеологически неприемлем, а просто, по большому счёту, не нужен — в кумирах если кто и ходил, то, скорее, «Сахаров-как-академик»). И «совок» был для них не страшен, а скучен. Запад, в свою очередь, интересовал их не столько даже уровнем жизни и всякими там разносолами, сколько тем, что там «что-то делается».

Под словами «что-то делается» понимались, конечно, западные вещички. Шмотьё. Барахлишко. Жвачка. Джинсы. Магнитофоны. Впоследствии видаки. Это забирало по-настоящему — опять же не столько явленным в них «уровнем жизни», а просто своей дразнящей непостижимостью: «а вот нам такого не сделать, сколь жэ не рви».

На этот период как раз пришлось окончательное крушение сталинской эстетики и воцарение «кафельной плиточности» во всём. Неудивительно, что к тому времени среди интеллигентных людей процвёл сумасшедший культ Настоящих Западных Вещей. Это касалось не только одежды, мебели и прочих, извините за туалетное слово, удобств. Но, например, именно в те годы возникла уникальная, нигде в мире более не встречающаяся привычка коллекционировать пустые бутылки из-под импортных напитков. У любителей этого дела на полках пылились целые ряды блестящих сосудов с красивыми загадочными этикетками. Иногда их пытались приспособить к какому-нибудь делу: Окуджава не случайно пел про «банку тёмного стекла из-под импортного пива», в которой «роза красная цвела» (если вдуматься, запредельная пошлятина, но тогда «импортная бутылка» казалась куда более элегантной, чем любой советский хрусталь). Но, как правило, всё это стекло просто стояло — как идолы в хижине дикаря. Да эти бутылки и были самыми настоящими идолами: им только что не молились. Ещё бы: они ведь свидетельствовали о реальном существовании гламурного мира. Такое же примерно почтение оказывалось и прочим мелочам «оттуда»: например, авторучкам, зажигалкам, и прочему дешёвому барахлу, которого у нас почему-то «не было в заводе».