Георг Лукач - Ницше как предшественник фашистской эстетики Страница 9

Всеми охарактеризованными тенденциями своей философии Ницше кладет начало тому развитию буржуазной идеологии, которое в период послевоенного империализма завершается фашистской проповедью. Нет ни одного мотива во всей фашистской философии и эстетике, который не восходил бы к Ницше, как к своему главнейшему источнику. При этом важно не столько непосредственное сходство отдельных высказываний и оценок, сколько общий подход к вопросам культуры и искусства.

Социальная демагогия фашистов есть такое же продолжение ницшевской косвенной апологетики капитализма, как вся фашистская концепция «избранников» есть прямой вывод из ницшевской антитезы высших и низших людей, из его теории социальной злобы и т. д. Фашизм видит, стало быть, в Ницше с полным правом одного из своих важнейших предков. Но в то же время он относится, как мы уже отметили, несколько недоверчиво к отдельным чертам ницшевского метода и ницшевских выводов. И это вполне понятно: фашизм отделен от Ницше несколькими десятилетиями идеологического упадка буржуазии.

Утопическая мечта Ницше об империализме успела за это время претвориться в страшную действительность. Парадоксальная смелость ницшевской мысли стала во многих отношениях уже невозможна для современных фашистов. Внешне пышная, но внутренне убогая и насквозь лживая эклектика фашизма стремится привести ницшевские противоречия к грубому и поверхностному, демагогическому «синтезу». Фашизм не может обойтись без «великих фигур» Бисмарка и Вагнера, он непременно должен «примирить» их с Ницше.

Для фашизма неприемлемо в Ницше его безоговорочное признание романской культуры, его требование латински-ясного и четкого способа выражения (исходя из этого требования, Ницше усматривал в Гейне единственного действительно великого немецкого писателя после Гете). Фашизм вульгаризирует антиреалистическую тенденцию Ницше в эстетике; ницшевская «беззастенчиво заинтересованная перекройка вещей» превращается у фашистов в грубо апологетическое прославление варварства загнивающего монопольного капитализма, в его прославление с помощью поверхностно-эклектических журналистских мифов.

Из этого отношения фашизма к Ницше яснее всего обнаруживается место, занимаемое Ницше в развитии немецкой буржуазной идеологии. Ницше, с одной стороны. — первый широко влиятельный немецкий мыслитель, в котором нашли свое выражение откровенно реакционные тенденции упадочного капитализма; он — первый философский глашатай империалистского варварства.

С другой стороны, Ницше — последний мыслитель немецкой буржуазии, в котором еще живы традиции ее классического периода. Правда, они живут в нем в искаженной и искажающей форме. Между классической эпохой и Ницше лежит период романтического помрачения этих традиций в годы «священного союза», лежит измена буржуазии своей собственной буржуазной революции в 1848 г. и в последующие годы, лежит ее капитуляция перед «бонапартистской монархией» (Энгельс) Гогенцоллернов. Ницше воспринимает наследство классического периода сквозь призму всех этих реакционных явлений. И если он, последний крупный мыслитель Германии, еще сохраняет живую связь с этим наследством, то именно благодаря живости этой связи, благодаря субъективной страстности, с какой он по своему усваивает это наследство, он становится могильщиком классических традиций в Германии.

Его полемика разрушает и пустой академизм либералов, обесцветивших античные традиции немецкой классики, и ограниченное преклонение перед средними веками, обскурантское юродство романтиков. Но в то же время он превращает все классическое наследие — античную Грецию. Ренессанс, французский XVII и XVIII век, немецкую классику — в мир декадентского варварства.

Это перетолкование классических традиций по их содержанию идет у Ницше рука об руку с методологическим разрушением всех путей к проработке культурного наследства. Ницше разлагает скучно-филологический метод этой проработки, он разрушает банальный историзм как либералов, так и поздних романтиков. Но на его место он ставит метод произвольных конструкций, перетолкование истории в мифы, «остроумное» сопоставление исторических событий, людей и периодов. Связь великих исторических фигур с реальной борьбой соответствующих эпох исчезает у Ницше в еще большей мере, чем у его плоских и банальных антиподов.

Каждая историческая фигура распадается для Ницше на отдельные психологические черты, из которых, смотря по надобности, может быть сконструирован любой миф. Как субъективно искренний мыслитель, Ницше отдавал себе совершенно ясный отчет в этом своем методе. «Только личное остается вечно неопровержимым. Из трех анекдотов можно построить образ человека; я пытаюсь выделить из каждой системы три анекдота и жертвую всем остальным».

Тем самым Ницше становится родоначальником всех произвольных исторических конструкций и мифообразований империалистской эпохи: от импрессионизма до экспрессионизма, от Зиммеля до Гундольфа и, далее, до Шпенглера, до Мельера ван ден Брука, до Юнгера и наконец до Розенберга и Геббельса ведет один путь, на, который в Германии впервые сознательно вступил Ницше.

В фашизме этот путь завершается тем, что все историческое наследство сводится к произвольному набору демагогических плакатных лозунгов. Прогрессивное наследство человеческой истории по своей форме и содержанию уничтожено для буржуазии фашизмом. Но фашизм является в данном случае лишь последним результатом длительного процесса развития, в начале которого стоит Ницше и в котором принимали участие — невольно и бессознательно — также и многие буржуазные противники фашизма.

Как ни велико различие идеологического уровня между Ницше и его фашистскими последователями, это не может затушевать того исторического факта, что Ницше является одним из важнейших предков фашизма.