Творчество Гоголя в мифологическом и литературном контексте - Аркадий Хаимович Гольденберг Страница 13

Черепанова О.А. Очерк традиционных народных верований Русского Севера (Комментарии к текстам) // Мифологические рассказы и легенды Русского Севера. - СПб., 1996. - С. 113-181.

Шангина И.И. Русский традиционный быт: Энциклопедический словарь. - СПб., 2003.

Вопросы для самопроверки

Какова роль народного календаря в художественной структуре «Вечеров на хуторе близ Диканьки»?

Как связаны сюжеты повестей раннего Гоголя с их хронотопом?

Какова мифологическая семантика сюжетного мотива пересечения границы земного и потустороннего миров в творчестве Гоголя?

Как влияет на развитие свадебных сюжетов украинских повестей Гоголя сиротство их персонажей?

Какой обрядовый контекст может быть выявлен в ролевом поведении главного героя «Мертвых душ» и композиции первых шести глав поэмы?

Как связана мифологическая семантика народного календаря во втором томе «Мертвых душ» с авторской идеей преображения героев поэмы?

Какие черты хронотопа «Божественной комедии» Данте могут быть спроецированы на хронотоп поэмы «Мертвые души»?

Какова мифологическая семантика образа часов в главе о Коробочке?

Глава 2. ПОЭТИКА ГОГОЛЯ В КОНТЕКСТЕ ТРАДИЦИЙ ДУХОВНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

2.1 Смех как поучение в поэтике Гоголя

Гоголь принадлежит к числу величайших комических писателей Нового времени. Однако вопрос о духовной и эстетической природе его смеха и по сей день остается открытым. Указывая на миросозерцательный и универсальный характер гоголевского смеха, М.М. Бахтин возводил его к карнавальной традиции народной смеховой культуры: «Этот смех, несовместимый со смехом сатирика, и определяет главное в творчестве Гоголя» [Бахтин 1975: 491]. Для современников писателя более очевидной была связь его смеха с просветительской сатирой. Пушкин писал о первой книге Гоголя: «Как изумились мы русской книге, которая заставляла нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина!» [Пушкин 1962: 108]. И сам Гоголь, размышляя о природе своего комического таланта, не раз подчеркивал серьезность своего смеха, его дидактическую направленность.

Смех как поучение был укоренен в русской литературной традиции с первых веков ее существования. Важное место в древнерусской учительной литературе занимает обличение недостойного поведения духовных лиц и мирян, не соблюдающих нормы христианской морали. Она вырабатывает особые сатирические приемы и способы изображения как самих пороков, так и их носителей. На совмещении серьезного и смешного строит свои проповеди в XVI веке московский митрополит Даниил. Сатирического пафоса он достигает благодаря особой композиционной структуре своих учительных слов, или «наказаний». Сначала автор подробно разъясняет то или иное требование христианской морали и его сущность, а затем противопоставляет по принципу антитезы реальному положению вещей. Используя в качестве комических приемов гиперболу, гротеск, язвительную насмешку, проповедник создает колоритные сатирические образы носителей нравственных пороков - чревоугодника, пьяницы, корыстолюбца, сластолюбца и пр. Крайняя натуралистичность в изображении самих пороков призвана вызвать у слушателей и читателей отвращение от них.

Примером может служить сатирический портрет щеголя, «угождающего блудницам», из первой части двенадцатого «Наказания»: «Завидев красивую блудницу или другое смазливое женское лицо, устремляешься туда, обнюхиваешь белое и мягкое тело, и обнимаешь, и целуешь его, и ерзаешь около него, и руками ощупываешь. И так бесстыден и безумен бываешь, разгоревшись бесовской любовью, что готов как бы в себя вобрать блудницу. И настолько помрачен ты, как только бессловесные бывают: как жеребец некий, сладострастно ржет и похотью распаляется, как от огня сгорая; как кабан, совокупляясь со свиньей своей потеет и пену испускает, - так и ты, подражая бессловесным тварям, человеческое естество животному подчинил» [Сатира... 1986: 271-272 (пер. древнерус. текста В.А. Грихина)]. Даниил сознательно стремится к тому, чтобы выставить объект своего обличения в смешном и уродливом виде. Эта традиция находит свое продолжение в «кусачем стиле» посланий Ивана Грозного, а затем в сатирических портретах никониан «Жития протопопа Аввакума».

Вопрос о роли дидактических жанров в творчестве Гоголя традиционно увязывают с поэтикой «Выбранных мест», построенных по жанровой модели учительного сборника, и восходящей, по мнению Ю.Н. Тынянова, к проповедям XVIII века [Тынянов 1977: 205]. Между тем, начиная с «Ганца Кюхельгартена», дидактическое начало неизменно проявляется в художественных текстах писателя. В них, как заметил В.В. Зеньковский, присутствует «несомненно ранняя у Гоголя дидактическая тенденция, частое у него навязывание читателям своих оценок» [Зеньковский 1997: 162] (здесь и далее курсивы в цитатах принадлежат их авторам - А.Г.) Она особенно ощутима в гоголевских финалах, которые по жанровой традиции учительных «слов» и притч подводят некий моральный итог рассказанному или представленному на сцене (посрамляющая чёрта новая картина Вакулы в «Ночи перед Рождеством», диалог бурсаков в «Вии», авторское «Скучно на этом свете, господа!» в «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», немая сцена «Ревизора» и др.).

Если рассматривать творчество Гоголя как метатекст, то его специфической особенностью является постоянный диалог с читателем, стремление сформировать у него тот уровень восприятия художественных смыслов, который был заложен в творческом задании художника. Отсюда - многочисленные комментарии писателя к своим текстам, вплоть до создания самостоятельных произведений, разъясняющих подлинный их смысл («Развязка “Ревизора”», «Театральный разъезд после представления новой комедии», «Четыре письма разным лицам по поводу “Мертвых душ”» и др.). Отсюда же и повышенный дидактизм самой структуры художественный текстов Гоголя.

Смеховые портреты персонажей «Мертвых душ» завершаются прямыми авторскими обращениями к читателю, имеющими форму нравственного укора и носящими дидактический характер: «А кто из вас, полный христианского смиренья, не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных бесед с самим собой, углубит во внутрь собственной души сей тяжелый запрос: “А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?”» (VI, 245).

Помимо прямых обращений автора к своим читателям и героям, открыто ориентированных на дидактическую традицию и составляющих как бы ее верхний слой, в «Мертвых душах» есть и более глубокий внутренний уровень, на котором эта традиция представлена в поэме. В первом томе наблюдается устойчивая стилевая закономерность: «высокие» слова и понятия профанируются, как только они попадают в сферу речи гоголевских героев [См.: Кривонос 1985: 113]. Не стала исключением в этом плане и традиция моральных поучений. Ее приемами и лексикой охотно пользуются Чичиков, Собакевич, Плюшкин, ряд персонажей второго тома.

В свой моральный кодекс поучения непременно включали формулу, восходящую к библейской заповеди: «научитесь делать добро, ищите правды, защищайте сироту, вступайтесь за вдову» (Исайя, I, 17). Упрек, обращенный к библейскому Иову, - «вдов ты отсылал ни с чем и сирот оставлял с пустыми руками» (Иов, 22, 9) - учительные «слова» относили к числу самых осуждаемых человеческих деяний. Когда Чичиков говорит о себе Манилову, «что соблюдал правду, что был чист