Экономика чувств. Русская литература эпохи Николая I (Политическая экономия и литература) - Джиллиан Портер Страница 14

В первой жизни он был исполненным амбиции мизантропом – известным миллионером. Таинственным образом родившись вновь через сто лет, он узнал, что, несмотря на его известность и благосостояние в прошлом, никто его не помнил, поэтому вторую жизнь он посвятил «обычным добродетелям»: женился, стал отцом семейства и прожил жизнь щедрого провинциального помещика, заботясь о своих крестьянах и помогая им в нужде. В третьей жизни он обнаружил, что его потомки и потомки его крестьян благоденствуют и помнят, каким хорошим человеком он был. И все же каким-то образом он не сумел вынести уроков из прошлого опыта и снова поддался убийственному притяжению амбиции. Дневник снабжает больного героя многочисленными примерами отношения к амбиции и ясно указывает на наилучший образ мыслей. Чтение этой морализаторской истории эффективно излечивает молодого человека от собственного безумия на почве амбиции. Через много лет после своего выздоровления бывший пациент говорит врачу, что дневник побудил его уехать в деревню, позаботиться о своих крепостных и – что важнее всего – читать в «Сенатских ведомостях» только указы, а не объявления о назначениях [Булгарин 1997: 362–368]. Хотя и диагноз безумия на почве амбиции, и метод лечения основаны на европейских моделях, врач пользуется ими, прописывая пациенту идеализированную жизнь русского барина.

Амбиция – испытание для физического здоровья героя и существующего общественного строя, и Булгарин изображает отказ от нее как жизненно важный акт для здорового функционирования и тела, и государства. Как и те самые «три листка» европейского безумца, автор представляет свой рассказ как исцеление нравственности. Дневниковая форма рамочного нарратива – на трех страницах, по одной на каждый из дней – определяет структуру рассказа «Первое извлечение из Записок старого врача», который несколько дней (и на нескольких «листках») печатался в газете Булгарина «Северная пчела» (1825–1864). Дневник европейца представляет цикличную структуру рассказа о нескольких прожитых жизнях и под новым углом рассматривает амбицию в каждом из «листков». Рассказ же Булгарина подразумевает, что, если читатели будут обращаться к его газете ради ежедневной дозы нравственного исцеления, они получат не только развлечение, но и станут в целом счастливее и здоровее. Иными словами, чтение «листков» «Северной пчелы» удержит россиян от того, чтобы, «задыхаясь, потрясать листом», на котором в «Сенатских ведомостях» печатались извещения о назначениях.

И все же, какие бы решения ни предлагал булгаринский рассказ, он демонстрирует противоречивость сигналов в отношении амбиции, подаваемых читателям российской прессы. Отмечая назначения и награждения, «Сенатские ведомости» побуждали читателей стремиться к подобным почестям, разжигая амбицию, изображаемую у Булгарина как потенциальная угроза общественному порядку. «Три листка…» указывают на растущее противостояние между Табелью о рангах и государством. С одной стороны, публикацией назначений в «Сенатских ведомостях» власти поощряли и вознаграждали военных и штатских служащих. С другой стороны, как показывает рассказ Булгарина, явный фаворитизм, зачастую определявший решения о назначениях, мог провоцировать негодование и подрывать авторитет официального дискурса (включая язык чинов и титулов), дарующего власть и привилегии. А учитывая то, что правительство само одновременно и поощряло, и подавляло амбицию, неудивительно, что пациент в рассказе Булгарина избавляется от одержимости чинами, только сбегая из Санкт-Петербурга, как будто в столице нет места человеку, желающему жить в гармонии со всеми государственными предписаниями.

Средство исцеления от честолюбия, предложенное Булгариным в «Трех листках…», кажется еще более сложным, если рассматривать его в широком контексте публикаций «Северной пчелы». Как единственное неправительственное издание, которому в России в 30-е годы XIX века было позволено печатать политические новости, «Северная пчела» стала полуофициальной коммерческой газетой, занимавшей на рынке неоднозначное положение: с одной стороны, она печатала европейские новости, чтобы стимулировать продажи, а с другой стороны, старалась продвигать проправительственные идеалы[36]. Так, в начале 1830-х годов газета освещала восстание карлистов в Испании. Попытки Карлоса, брата недавно скончавшегося короля Фердинанда VII (годы правления 1808, 1814–1833), отобрать испанский престол у дочери Фердинанда VII Изабеллы II (годы правления 1833–1868) обеспечили русским читателям захватывающую историю политически подрывной амбиции[37]. Хотя целью Булгарина в «Трех листках…» было показать противоядие безумию на почве амбиции, освещение им испанского мятежа в тех же самых выпусках «Северной пчелы» немало способствовало распространению болезни.

Культурный дисонанс. Н. В. Гоголь «Записки сумасшедшего»

Гоголь в «Записках сумасшедшего» показывает, что случается, когда русским читателям предлагаются противоречивые иностранные и отечественные суждения об амбиции, циркулировавшие в российской печати 1830-х годов[38]. Это история Аксентия Ивановича Поприщина, титулярного советника, чье неудовлетворенное желание продвинуться по службе и жениться на дочери своего начальника ускоряет его путь к безумию, кульминацией которого является его убежденность, что он король Испании. Как отмечали некоторые исследователи, симптомы безумия в итоге выливаются в протест против бюрократии, а грезы о королевском достоинстве можно рассматривать как попытку отказа героя от занимаемого им общественного положения письмо-водителя среднего чина[39]. Также указывалось, что Поприщин – типичный читатель «Северной пчелы», со страниц которой он узнает о спорах за испанский трон[40]. И все же существующие интерпретации повести могут быть дополнены размышлением о влиянии на построение сюжета о социальном крахе и воображаемом триумфе перенесенного в русскую периодику французского дискурса о патологической амбиции. Культурная и идеологическая разнородность изображения амбиции в печати лежит в основе гоголевской трактовки этой неуместной в России после восстания декабристов страсти.

Французское понимание патологической амбиции как бредовых мечтаний об облеченности королевской властью пришло к Гоголю косвенным путем, через булгаринские «Три листка…». Следуя примеру Булгарина, Гоголь сочетает это понимание с российским толкованием «честолюбия» как чрезмерного стремления к продвижению на государственной службе. Но Гоголь отходит от Булгарина и французских писателей, обращавшихся к историям о безумной амбиции до него: Гоголь трактует патологическую амбицию не как экзотическое явление, которое читатели могут изучать с эпистемологическим и эмоциональным беспристрастием. За исключением собственно названия рассказа, нарративная перспектива у Гоголя лишена фигуры рассказчика – врача или другого, предположительно психически здорового наблюдателя. Вместо этого он подает текст в виде «записок» самого сумасшедшего честолюбца, погружая читателей непосредственно в тесные отношения с персонажем, который терзается амбицией. В отличие от «трех листков» из дневника сумасшедшего в булгаринском рассказе, «записки» гоголевского рассказчика не предлагают