Тет-а-тет. Беседы с европейскими писателями - Николай Дмитриевич Александров Страница 14

Да, вы правы, и это именно так. Мои родители переехали сюда, в Хельсинки, из небольших городов, но со временем стали подлинными столичными жителями. А потому если смотреть вглубь истории, то мои сведения о том, что было до моих дедов (а оба они действительно погибли во время войны), очень и очень поверхностны. И конечно, это оказало влияние на мое детство и юность, на жизнь моей семьи. Порой я даже думаю, что стал писателем именно потому, что в моем детстве там, где должны были быть истории, было тихо и пусто. Такого белобородого старика, дедушки, который рассказывал бы истории о своей молодости, например о войне, как во многих других семьях, у меня никогда не было, хотя бабушки, конечно, были. У нас оба деда погибли, на их месте осталась тишина, некая пустота, которую я и пытаюсь по мере сил заполнить своими историческими повествованиями. Так мне порой кажется.

Вы действительно переживали в детстве некую инаковость, непохожесть на других, связанную с тем, что вы швед?

В некоторой степени это правда, но сейчас, в зрелом возрасте, я понял, что во многом это зависит от характера человека. Многие факторы, повлиявшие на мое положение в обществе, являются скорее не социальными, а психологическими или даже неким смешением того и другого. А чувство отчужденности появилось очень рано, еще в детстве. Район, где мы жили, состоял из многоэтажек, и во дворе я был практически единственным шведоязычным ребенком. Все ребята, с которыми я играл в футбол или хоккей, говорили только по-фински. Именно тогда у меня появилось такое чувство, даже убеждение, что весь мир — вот он здесь, а я где-то рядом и не такой, как все. А затем в подростковом возрасте все стало еще более сложным. Я считал себя застенчивым и немного нелюдимым, уже тогда я относил это к особенностям своего характера, считал, что я не такой, как все, даже не потому, что говорил по-шведски, а в силу своей индивидуальности и личных особенностей. Теперь же, когда я встречаю своих друзей детства и дворовых приятелей, они говорят, что я все совсем не так помню, что я всегда был очень открытым и общительным. Так что человек не всегда может правильно вспомнить и адекватно оценить свое прошлое, все воспоминания обязательно получают какую-то окраску.

Хотел бы добавить… Чувство отчужденности, появившееся у меня в детстве, было очень глубоким. Я вырос в 60-х годах, в одной своей новелле я даже провел некую параллель с той эпохой. Ведь 60-е были эрой космонавтики, особенно в Советском Союзе и США, тогда полеты в космос казались нам чем-то фантастическим. И я помню очень ясно, как, стоя во дворе многоэтажного дома, вдруг осознал, что мое состояние, мое положение в этом мире можно соотнести с полетами в космос, и почувствовал себя в этом мире марсианином. И я затем использовал этот прием в одной своей новелле, связав в единое целое двор многоэтажного дома на окраине Хельсинки и ту эпоху космических завоеваний, какими являлись 60-е годы XX века.

Проблем языковых у вас, видимо, в детстве не было, или все-таки сначала вы заговорили по-шведски, а потом по-фински?

Мой родной язык — безусловно, шведский. Я родился в полностью шведоязычной семье. Но именно тот факт, что я рос в финском окружении, во дворе дома, где практически все говорили только по-фински, стал причиной того, что уже в 10-летнем возрасте или даже еще раньше, в возрасте семи-восьми лет, я встал на путь, который в конечном счете сделал меня двуязычным. И конечно, в самом начале это было психологически совсем нелегко. Уже будучи подростком, я заметил, что становлюсь двуязычным, что с удовольствием говорю по-фински и не хочу замыкаться только на культуре шведоязычного меньшинства. А потом, в юности так хочется относиться к какому-нибудь сообществу, и поэтому я боялся, что останусь где-то посередине, между двух культур.

Теперь, когда я уже взрослый, мне такое положение нравится и я чувствую себя в нем уютно. Но вначале было, конечно, тяжело.

Мне кажется, что истинное двуязычие или даже многоязычие делает отношения между людьми немного иными, особыми. Я всегда считал, что мое двуязычие (теперь я, правда, говорю уже и на других языках помимо этих двух), но настоящее двуязычие означает не только высокотехничное владение двумя языками, но также и глубокое знание двух культур. Я, например люблю финские шлягеры, финское кино и т. д. Все это меняет отношение к языку. Для меня язык — это средство игры и общения, он далек от национализма и иных идеологий. Язык, безусловно, часть самосознания, но для меня именно многоязычие является частью сознания, а не какой-то конкретный родной язык.

Тем не менее свои романы вы пишете по-шведски, это для вас отстаивание самоидентификации или нечто иное?

В настоящий момент это скорее вопрос техники, чем самоидентичности. Я для себя принципиально решил, что свои романы и книги буду всегда писать только по-шведски. А все потому, что я прекрасно осознаю, что пишу по-шведски лучше, чем по-фински, в шведском языке у меня более широкий регистр. Но я пишу по-фински новеллы и статьи в газеты. У меня регулярно появляются публикации в двух финноязычных газетах, по-фински я также писал сценарии, эссе и многое другое. Своим друзьям я сказал однажды, что если бы я мог написать книгу, которая отражала бы меня на сто процентов, то 70 % было бы написано по-шведски, а 30 % по-фински. Но такую книгу нельзя написать, да и вряд ли кто захочет такую купить.

Любопытная ситуация, ведь если обращаться к опыту русских писателей, то переход с одного языка на другой ощущался как некий слом, например Владимиром Набоковым, поскольку литература для многих писателей — прежде всего язык. Для вас это так?

Это очень хороший пример я и сам не раз думал о Набокове, а также об Иосифе Бродском, который тоже писал на английском, правда, в основном только эссе, а не стихи. И еще один пример который я часто привожу во время своих выступлений, — Джозеф Конрад, поляк по происхождению, бывший морской капитан, чье настоящее имя было, по-моему, Коженевский, стал литератором мирового уровня. То есть все это возможно, если обладаешь истинным талантом. Я, конечно, не столь талантлив, как Конрад или Набоков. В моем же случае самый глубокий литературный язык — это все-таки шведский, поэтому я вынужден писать свои романы по-шведски. Конечно, я пробовал писать новеллы по-фински и даже публиковался