С полемическим задором (СИ) - Ивин Алексей Николаевич Страница 2

Эффекты рассказов Чехова часто строятся на том, что дурак и наглец активны, а добряк и труженик не только не имеют надежды подняться, но и смирились с безобразием. Вроде бы почти святочный рассказ: мальчику захотелось устриц, а отцу стыдно просить у жрущих господ накормить сына («Устрицы»). А сколько в этих трех страницах текста н а ц и о н а л ь н о г о унижения, робости и забитости, столь характерных для восточных мужчин, которых, так и кажется, можно просто запрягать, сколько хамства, жадности, зависти, обжорства. В рассказах А.П. Чехова такой сгусток боли и нравственных страданий, что это однажды проняло даже боевитого и эмоционально глухого Владимира Ильича Ленина: в беседе с Горьким он как-то сказал, что когда читал чеховскую «Палату №6», то ему стало страшно; он отложил книгу и вышел из комнаты.

Вместе с тем герои Чехова в еще более «снятом» виде, как выражаются дегустаторы, представляют существо русского национального характера, чем, скажем, тургеневские. Это в большинстве люди, запрограммированные на бездействие и прозябание, потому что нравственное и справедливое действие всегда натыкается на произвол – властей, российского менталитета и жизненного уклада. А где нет выхода чистому простому действию, там неизбежны пороки, праздность, скудость интересов. Можно даже обогатиться, как доктор Старцев успешной практикой, можно даже жить в ладу с законом – разочарование неизбежно: кислый крыжовник осуществленной мечты. У российской мечты нет исхода, потому что здесь «всё остается людям» (название одного популярного некогда романа). Но не по принципу наследования по отцу, как в какой-нибудь Шотландии, а по принципам некоего всеобщего разменивания и оставления в дураках. Не та мечта, которая оборачивается на треть обглоданной рыбиной, как в повести «Старик и море» Хемингуэя, а та, которая – кислым крыжовником и без всякого героизма. Буднично, повседневно, день за днем. Что можно сделать полезного (отзвуки «теории малых дел» часты в произведениях Чехова), если ты частный человек – приват-доцент, учитель словесности, извозчик, врач? Если же ты искренне хочешь работать и работаешь, вкалываешь, как доктор Старцев, то тут уж другая российская альтернатива: один с сошкой – семеро с ложкой. И все семеро тобою помыкают, противясь твоему желанию посеять, заборонить, собрать урожай.

Много ли, в самом деле, утешения в том, что в Китае традиции присвоения чужого труда еще богаче и уходят вглубь веков на тысячелетия?

Творчество – это еще и проецирование будущего (правда, не всегда по проложенному мосту художник готов идти). Творчество – это как бы выбраковка ситуаций и отработка тупиковых ходов (в личностном плане). Создавая образы и ситуации, писатель не обязательно напророчит. Но у классиков, в том числе у Чехова, есть устойчивые образы, которые как бы моделируют и приближают вехи его собственной биографии. Не хочу ничего сказать плохого об Ольге Леонардовне Книппер, но как актрису современники оценивают ее невысоко. Так что есть соблазн женские образы некоторых рассказов (Попрыгуньи, Котика в «Ионыче»), а тем более героинь чеховских пьес соотнести, хоть соотношение далековато, с предвидением именно этой фигуры на личном горизонте. Дело ведь не в том, что Чехов посвятил жизнь литературе и потому так долго оставался холостяком. Дело в том, что и отношение к женщине, как она предстает в российских условиях, у Чехова очень настороженное, если не сказать более.

О чем, собственно, рассказ «Ионыч»? О несостоявшейся любви, скажут мне. Нет. Рассказ о том, что человек выбрал дело и в этом выборе сильно проиграл. Правда, Котик сама первоначально отказала Дмитрию Ионычу Старцеву, а когда одумалась, тому уже было недосуг. Совсем как в русской народной сказке «Как журавль и цапля пожениться собирались». Не совсем нормальные испанские художники и французские литераторы создали в Европе репутацию русской женщине как образцу кротости, верности и терпения. Это, в общем, соответствует национальному типу (сравните, например, некрасовских женщин, склонных к самопожертвованию, в цикле поэм о декабристках), но черты сиделки и жандарма, полезные для младенца или буйного жреца искусств, в повседневной семейной жизни имеют оборотную сторону – страшной грубости, мужиковатости («коня на скаку остановит») и распутства. Чеховские женщины не таковы – не соответствуют характеристикам, которые утвердились за русскими женщинами в Европе. Это, как правило, праздные болтливые жеманные существа, ветреные, склонные к супружеской измене, содержанки; они, правда, мечтательны и порывисты, но от них исходит постоянная угроза стабильному образу жизни и состоянию, приобретенному тяжким трудом и испытаниями. Герой Чехова – не замоскворецкий самодур Островского, который просто покупает товар – невесту или любовницу; герой Чехова в большинстве – труженик и по отношению к женщине джентльмен до мозга костей, стрекозиные крылышки за плечами женщин-разорительниц его пугают. «А хорошо, что я на ней не женился», - подумал Старцев». Женщины в рассказах Чехова часто выторговывают себе право быть еще более свободными и независимыми, чем мужчина, который осторожно маневрирует вокруг них, как кот вокруг закрытых сливок. Ольга Ивановна (Попрыгунья) дружит со своим супругом врачом Дымовым, любит художника Рябовского и свою «мертвую природу» («nature morte»), а в результате разрушает и семью, и свое счастье. Рыночные и товарно-денежные отношения к началу первой русской революции развились уже настолько, что женщины из культурного общества могли позволить себе роскошь быть и независимыми, и неподкупными, и даже сокрушительницами устоев (вспомнив непредсказуемых бунинских и купринских чаровниц, жестоких террористок Савинкова). Общество стало богаче, ставки возросли.

А когда ставки возрастают, платят умные, талантливые и всеми ненавидимые. Мастер короткого рассказа и драматург-новатор Антон Павлович Чехов был погублен обстоятельствами в сорок с небольшим и продолжил тот мартиролог русских писателей, который приводит А.И. Герцен в работе «Развитие революционных идей в России». Поэтому, когда берешь в руки том Чехова, или В. Высоцкого, или Венедикта Ерофеева, или кого-то еще из безвременно погубленных (ведь тенденции-то усугубились), то вчуже обидно и больно за этих прекрасных людей, с которыми так круто обошлись. Короткая фраза и «короткое дыхание» прозы Чехова действуют на меня столь болезненно, что я даже избегаю углубляться в чтение (прежде это удавалось). Создав целую галерею запоминающихся персонажей, этот великий человек, как чуть позже Лев Толстой, незадолго до смерти, совершил мужественный и отчаянный шаг – ушел в народ от того бесстыдства, которое вынужден был наблюдать. Большинство людей наше цивилизованное общество дробит, как дресву, но когда в этой камнедробилке недробимое – алмаз, базальт, - на таких устраивают целую облаву с гоньбой. Поездка Чехова на Сахалин была, скорее всего, попыткой понять и помочь (как и поступал во всю свою жизнь): каторжник от литературы поехал на край света к каторжникам по людскому суду. Да разрешите же несчастному взглянуть на несчастных – что вы его заездили: давай-давай свои рассказики, давай пьесы, смеши нас, скоморох! За что мы тебе деньги платим?

Кто из людей не протестует, когда сталкивается с утилитарным к себе отношением? Достоевский отвернулся к стене, Толстой ушел из дому, Ерофеев спился, а Чехов, человек деликатный и не бунтарь, проехав необозримым пространством России, совершил подвиг, надломивший его физические силы. Перо и кирка, шах и мат стерегут нашу многострадальную прозу. Уж не от слова ли «бранить» происходит «избранник»?

Это последнее к тому, что у Чехова все же уместно в горячих школьных условиях читать именно «избранное». Хороший том избранных произведений вышел в издательстве «Школа-пресс», составленный, если не ошибаюсь, Владимиром Коробовым. Но самый удачный том «избранного» вышел в Ярославле в 1947 году. В него вошли хрестоматийные рассказы и пьеса «Вишневый сад» Тому предпослана любопытная статья З. Паперного, а в конце даны основные вехи жизни и творчества Чехова. Иллюстрации (черно-белые) Кукрыниксов, Пластова и других художников очень хороши.